В каждом томе отмечались железистыми чернилами отдельные буквы на разных страницах, которые складывались в слово «казенная». Тайную защитную технологию, позволяющую безошибочно узнать книгу из этого собрания, придумал организатор библиотеки Петр Козьмич Фролов. Самое редкое и самое ценное ядро всего фонда - собрание Колывано-Воскресенских горных заводов родом из XVIII столетия, семь с половиной тысячи книг.
«Книжный червь» — это не обидно, часто я и сам о себе так говорю. Действительно, копаем и копаем глубоко.
Иногда складывается впечатление, что существующая политика в сфере культуры нацелена на иные ценности. Эта рыночная заостренность на сиюминутности — здесь и сейчас достичь, выдать невероятные силовые и качественные показатели — нелегко соединяется с глубокой научно-исследовательской работой. Хотя сейчас реализуется проект «Культура», где есть направление по созданию цифровых копий книжных памятников, их сохранению. Есть масштабный проект «Книжные памятники России», запущенный в начале 2000-х. Впервые речь зашла о том, чтобы на государственном уровне признать книги объектами истории, достойными хранения наравне с музейным фондом России. За последние 20 лет сделано очень многое. И в то же время в государственной культурной политике есть странный документ с акцентом на том, что сохранение историко-культурного наследия — задача в том числе и волонтеров. С книжными памятниками это не пройдет. Это работа для профессионалов.
У меня, как у всякого человека, в детстве было много разных «мечт». Вообще, я хотел быть оперным певцом. Много лет пел в церковном хоре. Наверное, все-таки музыку люблю больше, чем книгу. Но выбрать не музыку, а классическое академическое образование — эта интенция шла от бабушек и дедушек, которые меня воспитали. Какой-то период времени я это остро переживал как измену себе. Но петь я не перестаю.
Моя семья, можно сказать, неполная. В основном я жил не со своими родителями — бабушки и дедушки сосредоточились на мне, может быть, недоработав на своих собственных детях. На рубеже 80–90-х годов людей куда-то несло, родителям просто было не до меня. Они были молоды, полны сил, очень быстро друг с другом расстались, нашли какие-то свои, разные пути в жизни. Я оказался ни при чем в их жизни, как и они оказались ни при чем в моей.
Такая ситуация очень сложна в раннем возрасте. Это вызывает сильную душевную боль, неуверенность в себе, непонимание того, куда двигаться дальше. Потому я и не отстоял свое желание стать музыкантом. Эта цепь, из которой вырвано звено, не только кровная, но и энергетическая. В такой ситуации внутренний раздрай не позволяет сделать полностью твой выбор. Ты хочешь на что-то опереться. Кто доминирует в твоей жизни, на того и опираешься.
Я учился в православной гимназии. Это уникальная школа, уникальные люди. К примеру, словесность у нас преподавал декан гуманитарного факультета НГУ, профессор. Литературу — ведущий научный сотрудник Института филологии СО РАН. Я не раз становился свидетелем споров между филологами и священником — их взгляды были очень разные. Мало кому посчастливится вариться в такой атмосфере.
Православное образование и воспитание подразумевает формирование в человеке некоего идеала, идеальной картины мира, идеального видения самого себя и других. Нам говорили: вы выйдете за пределы школы и встретитесь совсем с другими людьми. Эти идеальные представления не просто сильны, они категорически расходятся с реальной жизнью. И когда ты с ней встречаешься, тебе неуютно и больно, но, с другой стороны, у тебя есть идеал, он позволяет не оступиться, сохранить выбранную тобой траекторию движения.
Мне бы хотелось понять, что такое любовь. Кажется, я еще этого не понял. Или еще не встретил. Потому что по большому счету у меня не было первой любви. Влюбленность — да, и не одна. Но это лишь первый этап, который может привести или не привести к любви. Наверное, эти чувства различаются глубиной и осознанностью. Влюбленный человек себя не контролирует, не видит реальности. Мало кто готов к любви. Я даже не знаю, готов ли я?
Наверное, верность я считаю главным качеством человека. Верность много чему и много кому. Когда я говорю, что уже девять лет работаю в библиотеке, кто-то удивляется: зачем сидеть на одном месте? Но если ты пришел, доделай до того уровня, когда знаешь — это твой предел… Верность самым близким людям. Если у тебя есть друг и понадобится что-то существенное для него отдать, то надо отдавать. То же самое в любви. Можно говорить много красивых слов, но любовь проверяет, можешь ли ради нее оставить материальные блага, стабильность, привычки… Верность на границе с жертвой. Способность к этому, мне кажется, говорит о главном в человеке.
Исторически русская культура развивалась так, что в ней появились некоторые неповторимые, уникальные элементы. Отсюда и «загадочная русская душа». Можем ли мы потерять свою уникальную душу, свою самобытность? Этот вопрос кажется мне не праздным. Я встречал немало соотечественников, для которых проще и точнее использовать англосаксонские языковые конструкции, они им кажутся более емкими, не требующими дополнительных построений. А в нашей культуре все требует дополнительных построений: слово не будет значить только то, что значит в словаре. Иначе не было бы романов Достоевского, пороговых ситуаций, которые он описывает постоянно. Критерии настоящести человеческих чувств, настоящести любви, возможности или невозможности жертвовать.
Я задумался: может, мы уже потеряли свою душу в значительной степени? Ведь что такое «народ потерял»: каждый из 160 миллионов что-то потерял. Если спросить каждого: что выберешь — квартиру в Москве или настоящую любовь на всю жизнь? Мой опыт говорит, что именно так проверяется человек. Может быть, именно на этом как раз проверяется русский человек. И мне кажется, не так уж много людей выберет что-то большее, чем удобство и комфорт.
