Здравствуйте, дорогие и уважаемые читатели рубрики «Стойло Пегаса», здравствуйте, милые моему усталому сердцу любители сибирской поэзии! Спасибо вам огромное за то, что вы не просто читаете стихи в газете «Вечерний Новосибирск», а еще и бурно реагируете на них! Увесистая и плотная стопка ваших писем ждет своего часа - в планах «Стойла Пегаса» уже давно стоит публикация вашего творчества. Ну а пока поговорим несколько о другом. Сегодня мы хотим представить вашему вниманию одного из самых загадочных поэтов Новосибирска - Александра Пименова. Его стихи, тонкие и ироничные, грустные и язвительные - все! - отмечены печатью мощнейшего интеллекта и двух высших образований. Почему-то сейчас, на фоне всеобщего для сибирской литературы «страдания-по-березкам», стихи Александра Пименова незаслуженно забыты, а жаль! Сегодня мы хотим напомнить о них широкому кругу читателей, потому что стихи Александра Пименова никого и никогда не оставляли равнодушным. Его стихи могли нравиться, могли не нравиться, но равнодушных не было никогда.
Элегия
Памяти, естественно, Порфирия Иванова
Отказаться от пива! от морфия!
от табачища,
Да от баб, наконец, - и промчаться
по вешним лугам...
Как полезна, я знаю, подобная будет
скучища
Клеткам раковым, вирусам СПИДа
и мягким мозгам!
Прослезится жена, просморкается
главный редактор,
И отец Валентин перекрестит меня
от души,
Воспарю я над мерзостью, как голубой
птеродактиль,
Без разгона с колес и без помощи злой
анаши.
И никто мне, где надо, уже не подстелит
соломки,
Не затырит заначки, не примет
изысканных поз -
Ах, какие меня ожидают суровые ломки,
И сосновое ложе, и пластик
искусственных роз...
О, с какой мазохистскою сладостью
я напоследок
Раза три обольюся водой ледяной из бадьи
И в семейных трусах пробегусь меж
аллей и беседок
По хрустящему снегу, торча с аромата
хвои!
Не дарите мне, девочки, мальчики,
презервативы,
Жирной пищи и кофе, жена, второпях
не вари...
Тихо дремлют над омутом черным
плакучие ивы,
На бору в сексуальной истоме кричат
глухари.
Провинциальные рефлексии
Глядишь, и мы растем и буйствуем,
как тундра -
Березой-карликом, лишайником да мхом.
Мечты сбываются, но столь
карикатурно,
Что ты проходишь, будто с ними незнаком.
Легко в провинции, ужасно и прекрасно.
В стеклянной баночке, где мы заключены,
Все размножается. И мухи - так же
страстно,
Как в дикой Африке огромные слоны.
Мельчайшим дождичком на города и веси
Нисходит поднятый в столице тарарам.
Струя живая, загрязненная «в процессе»
И вновь «очищенная», попадает к нам.
Уже болезни, излечимые в столицах,
И здесь находят сокрушительный отпор,
Поскольку нету недостатка
в спецьялистах:
Вот ампутатор, холоститель, зубодер...
По пресловутому таежному безлюдью
И ваш бастард сообразителен да леп -
Молчит провинция, кормя столицу
грудью,
Своим рахитикам размачивая хлеб.
Хлопушка хлопнула! Сиянье воссияло!
Все сладко щурятся до полной слепоты.
Взгляни сквозь черные очки провинциала,
Увидишь истинные контуры мечты.
***
Пью ли мне положенную чашу,
По усам - перебродивший мед.
Из клочков по полчаса, по часу
В памяти моей сложился год.
Мяч тугой из тряпок - лишь секунды,
Бахрома потрепанных минут,
Как больные волосы секутся,
Как иголки новые растут.
Сборный год, конечно, мне мешает,
Потому что я еще живой.
Словно скарабей навозный шарик,
Я качу его перед собой.
Между станций двух, роддома с моргом -
Лишь неободимейшая кладь.
Сборный год - как некий важный орган:
Заспиртуй, а дальше помирать.
Словно из-под хилых переборок
Кой-чего подслушал там и тут:
Так сказать, когда я был ребенок
Так сказать, я был ужасный плут.
То и се, сливаясь или рознясь,
Преломилось через много линз:
Voila - мой чистозвучный нонсенс,
Мой же - густопсовый нигилизм.
Сексуальный бред, урчанье в брюхе,
Путь прозренья в виде буквы Z...
Мелочи миров летят, как мухи,
На бумагу липкую газет.
Мажет время красными мазками
На клочки газеты смертный клей:
То кому-то подмогли войсками,
То, глядишь, проперли их в хоккей,
То по южным граням Сэсэсэра,
Оскорбляя благодатный край,
Дикое животное - холера -
На спине детей возило в рай.
Инглишская бэллэда
Седой, согбенный господин,
Вошедши, говорит:
«Хочу с женою вашей жить,
Я стар, я инвалид!»
Ему ответствует не граф,
Однако и не скот:
«Как так? чего? не понима...»
И раскрывает рот.
Пришелец молвит, побледнев,
Но сдерживая дрожь:
«Я знал - почтения к отцам
Не знает молодежь!»
Когда за реку Трансвааль
Сражался мой отряд,
Подумать мог ли кто, что нас
Так низко оскорбят?!»
«Но, сэр, помилуйте... жена -
Особенный вопрос!
Просите все - но не жену!
Хотите паровоз?»
«Я паровоза не хочу! -
Разгневался старик. -
Но я за долгие года к почтению привык!»
Тогда хозяин говорит:
«Прошу прощенья, сэр!»
И направляет на него
Бельгийский револьвер.
«Явите нам свое лицо,
Развратный старичок:
Снимите бороду к чертям,
Сорвите паричок,
Да распрямитесь, наконец,
О, мнимый старичок -
Ей-богу, я сейчас нажму на спусковой крючок!»
«Твоя взяла!» - пробормотал
Почтенный джентльмен,
Весьма поспешно выходя
Из этих чуждых стен.
А на прощанье процедил:
«Ну что же, будь здоров! -
У проницательных мужей
Всех более рогов!»
Беспечно молвил граф-неграф:
«Пора на five o'clock!» -
И разрядил весь барабан
Куда-то в потолок.
***
Над нами каплет - скажем, не из туч,
А из соседских ванной и сортира:
Пока сантехник ищет нужный ключ,
В иных углах двольно-таки сыро.
На улице на северо-восток
Бегут умом не блещущие виды,
И вновь летит по воздуху песок,
Которым нам дышать,
Лишь только выйди.
Над нами каплет... Кто безо греха -
Пусть первый отворачивает краны:
Однажды снова сыплется труха
И весело порхают тараканы.
История, конкретно спутав год,
Меж кирпичом и железобетоном
Протискивается сквозь черный ход
С противным керосиновым бидоном.
Над нами каплет кромко, тяжело,
На улице, где так темно и сухо,
Куда-то за дрожащее стекло
Дрожащее просовывало ухо.
Погладь мне мой парадный полумрак,
Набухшими свисающий хвостами,
Дразня блохастых кошек и собак,
Скулящих под овражными мостами.
Ищи, сантехник, нужные ключи,
Забудь, голубчик, прежние раздоры:
Пройдя в чечетке лужами мочи,
Обнимемся, как старые танцоры.
Старинный романс
Вошел я в дверь знакомую без стука
И, поперхнувшись собственной слюной,
Вдруг понял: жизнь - серьезнейшая
штука,
И всякое бывает под луной.
Передо мной, одет в парадный китель
И со значком «Ударник соц. труда»,
Ваш пожилой заслуженный родитель
Стоял эрзацем Страшного суда.
Как будто слон, сбежавший из вольера,
На хоботе с архангельской трубой...
Он не хотел стрелять из револьвера,
Но вышло как-то все само собой.
