Взгляды — разные, проблемы — общие

В политике без культуры не обойтись

Александр Архангельский: «Что нас превращает в граждан страны?»

Известный публицист Александр Архангельский, знакомый многим своими телепередачами на телеканале «Культура», недавно выступил с интересной лекцией: «Культура как фактор политики» в Екатеринбурге. Речь шла о том, какой путь открывается перед нами в ближайшем будущем.

— Мы живем в мире, где понятия немного лгут, смыслы исчезают и нужно все проговаривать от начала до конца. Под культурой я понимаю всю сеть социальных институтов, которые отвечают за формирование, иногда разрушение, и трансляцию смыслов и ценностей. И в этом отношении нет непроходимой границы между высокой культурой и низкой, нет границы между телевидением и хорошим романом и между массовыми и немассовыми видами искусств.

Что же касается политики — она смыслы не порождает, но эксплуатирует их всей сетью институтов, которые отвечают за это. И в этом заключен источник постоянного конфликта культуры и политики как двух важнейших сфер, от которых зависит слишком многое в нашей жизни. Если посмотреть, что происходит здесь и сейчас в одной сфере и в другой, сразу выходим на один из ключевых вопросов.

У нас культура, порождающая смыслы, как раз более динамична, творчески устремлена вперед, нежели та политика, которую мы имеем, но при этом политика как раз ссылается на фактор культуры, и это происходит повсеместно, в этой точке сходятся абсолютно несовместимые идеологи.

Немецкий политолог Александр Рар, написавший книжку, посвященную В. В. Путину, говорит о том, что Европе придется смириться с тем, что ее ближайший сосед по форме политического устройства будет мягким авторитарным режимом, оставаясь при этом надежным экономическим партнером, и между идеалами и интересами нужно выбирать интерес. Отовсюду идет апелляция к тому, как устроена культура и как она зафиксирована. И здесь происходит вещь очень опасная, поскольку культура — это понятие не биологическое, а социальное, и любая попытка описать культуру через геометрические метафоры и через технологические устройства чревата подменой языка, а когда мы меняем язык описания, то искажаем предмет, о котором говорим.

Апеллировать к традиции вообще очень легко, а вот как только начинаем детализировать, понимаем, что договориться ни о чем мы не можем. Что такое традиция? Это бывшая новация, ведь прежде чем стать традицией, явление должно возникнуть, являясь новым по отношению к предшествующей традиции, потом закрепляется, становится традицией, к тому же не вечной. Так к чему мы апеллируем? Отвечают — к имперской традиции, и дальше спрашивают, как вы относитесь к ней — хорошо или плохо?

Так Карлсон спрашивал фрекен Бок — ты перестала пить коньяк по утрам? да или нет? Это неправильная постановка вопроса, не предполагающая верного ответа. До того как спрашивать, как относиться к имперской традиции, нужно самому себе ответить на вопрос — а она актуальна для современной России? До 1991 года она была проблемой, потому что по устройству мы были империей, после перестали и в обозримом будущем не будем, и потому наработанная веками эта имперская традиция не работает — ни имперская традиция политических институтов, ни порождения текстов, ни освоение пространства, потому сейчас историческая задача стоит не расширяться, а удержать территории.

Если уже при 140 млн населения мы осваиваем эти огромные земли с трудом, то к 2050 году, когда нас будет 90 млн с небольшим, по средним прогнозам, кто будет заселять оставшуюся часть земли? Если же мы будем ввозить до миллиона мигрантов в год, то в течение 50 лет поменяется этнокультурный состав страны, и тогда о какой из традиций мы говорим? Какая традиция будет актуальна для нас в течение этих 50 лет? Та самая этническая, религиозная? Более того, когда мы начинаем разбираться, что же делают с традицией эти люди, которые на нее ссылаются, мы увидим, что они активно работают с ней и ее конструируют.

Глобально у нас всего два исторических вызова. Первый — территориальный, второй — этнокультурный. И вот тут как раз этнокультура — это не русская матрица, а то, что мы сможем или не сможем сформировать сами для себя, для своего сознания. Выход — в политике взаимодействия с культурой. Уже было в русской истории, когда приходилось отменять идею родства по крови, этнического родства. Это татаро-монгольское нашествие… До него считалось, что этнос формируется за счет родства по крови, по вере, по языку, но церкви хватило мудрости снять вопрос по крови. И осталось только родство по вере и по языку. Если мы сумеем выработать такое понимание принадлежности к гражданской нации, которое не связано с этническими проблемами, значит, мы в это будущее выйдем, если школа получит концепцию того, кто такой российский гражданин, кто такой россиянин сегодня.

Мы точно знаем, что значит быть сегодня гражданином Москвы, Екатеринбурга, региона — объединяют общие проблемы и поиск их решения. Мы все в одних рамках, у нас у всех разные взгляды — одни симпатизируют партии власти, другие симпатизируют оппозиции, третьи вообще никому не симпатизируют. Но проблемы, с которыми мы сталкиваемся сиюминутно, они примерно общие, и это нас превращает в граждан региона.

А что нас превращает в граждан страны? Мы не имеем ответа на этот вопрос. А какие общие представления о стране? Какие представления о том, что значит принадлежать ее дню сегодняшнему и разделять ее прошлое и будущее? Ответа на это нет. Как и на вопрос, кем будут дети от смешанных браков: китайцами русского происхождения или русскими — китайского? Сегодня кажется смешным, что могут быть русские китайского происхождения. Но мир через это прошел, и вы сплошь и рядом в Германии увидите немцев вьетнамского происхождения, и при этом вы увидите вьетнамцев, говорящих по-немецки. Вы можете увидеть негров, ставших французами и при этом воспринимающих себя как французов, и французов, воспринимающих этих негров как французов, потому что они ощущают и проживают эту историю как свою. Когда у нас говорят, что во Франции проблема оказалась неразришимой и очень любят показывать кадры погромов, это правда и неправда.

Неправда прежде всего потому, что даже арабы, которые очень тяжело инкорпорируются в новую французскую нацию, ведут себя не как арабы и бунтуют не как арабы, но как рабочие французской коммуны, это французский тип хулиганства, не арабский! Арабы на родине бунтуют совсем иначе. Они не инкорпорировались социально, не инкорпорировались политически, но ментально они уже инкорпорированы. Это конфликт, который свидетельствует, что сращивание уже началось. Если мы научимся сами для себя определять родство по гражданскому принципу, а не по этническому, то тогда у нас есть шанс. Ведь какая нам разница, какой будет разрез глаз у детей, рожденных от смешанного брака? Нам совершенно должно быть безразлично. Но эта задача как раз трудно решаема, потому что нам предстоит всплеск национального чувства. Если до сих пор эти национально-этнические чувства были обострены у малых народов, то несомненно, что в ближайшее десятилетие это чувство будет обострено у государствообразующего этноса — у русского. Это уже началось, это будет нарастать, с этим можно работать, хотя риск невероятный, но делать вид, что этого нет, нельзя.

В конечном счете мы должны прийти к очень простой вещи. Мы, когда приезжаем за границу, кто бы ни были по крови, мы все русские по отношению к загранице, и это никого не смущает, когда татарин, еврей или поляк называются русскими в тот момент, как только пересекли границу. Русский — это не существительное, а прилагательное. Если мы не научимся ощущать себя русскими внутри страны в том смысле, в котором являемся по отношению к загранице, то тогда мы действительно окажемся в зоне риска. (Печатается в сокращении)