В эпоху дефицита волшебства…

О гастролях в городе «первой леди» авторской песни — Вероники Долиной

Среди вещей, которые нас окружают, обязательно найдется парочка волшебных. Простых волшебных вещей — типа старого детского калейдоскопа: всего-то-навсего кусок картона, обрезки зеркал, плюс цветные стеклышки. Осколки реальности, перемешиваясь, образуют мистически притягательные узоры, любоваться которыми можно до бесконечности. Законы физики становятся законами волшебства — и чем проще, тем удивительней. Переливающиеся картины мира, отраженного в стеклянном шаре, завораживают куда сильней хитрой механики Копперфилда.

Вероника Долина явилась широкой публике в восьмидесятые этакой простой волшебной вещью. До нее женщины с гитарами пели «о морях и кораллах», о трагической любви и предчувствии скорой смерти, о романтике путешествий вместе с любимым… Долина пришла с песнями «от сохи», точнее, «от плиты» — откровенно женскими, может быть, даже «бабьими». Кухня, стирка, дети. Простые женские хлопоты. «Лохань стихов, лохань белья», «А хочешь, я выучусь шить, а может быть, и вышивать», «Когда б мы жили без затей, я нарожала бы детей от всех, кого любила…» Но дом, наполненный орущими детьми, взлетал в небо — и осколки быта складывались в волшебные картинки поэзии и любви. И не где-то там, на тропическом острове, среди лиан и баобабов, а прямо здесь и сейчас, не отходя от корыта. И в этом было чудо…

Вчера Вероника Долина пела в филармонии. Днем раньше, в воскресенье, был еще один концерт — маленький, камерный, в кофейне «Дежавю». Такая атмосфера для нее уже стала привычной — в последнее десятилетие она, как правило, выступает в маленьких залах.

Фото автора

— Мое дело практически превратилось в салонное, домашнее, — рассказывает Вероника. — Я обычно сижу перед публикой, раскладываю перед собой стихи — до непристойности обтрепанные. Не то чтобы я их специально дома перетирала ладонями, но через год-два они сами собой превращаются в ветхие папирусы, которыми я буквально обложена во время концерта. Но я откровенно кокетничаю этим, мне это нравится. Это мой стиль работы, он давно «одомашнился», публики все меньше, я смотрю на это все суше и покорней. И для меня техническое чудо — куда-то приехать и обнаружить публику в маленьком зале и микрофоны перед собой.

В силу биологически обостренного слуха я делаю стихи с небольшой собственной музыкой внутри — вот и все. То, что эти стихи сколько-нибудь понадобились публике сначала в семидесятые годы, потом в восьмидесятые и все еще нужны кому-то сейчас — для меня какое-то чудо и несуразица. Я с открытым сердцем и очень динамично принимаю такие приглашения, если они случаются. А они уже давно случаются редко, и такие поездки в глубь страны — для меня большая экзотика и совершенно не будничное явление. Я столько лет не была в Новосибирске, что у меня возникла большая пауза внутри. По внутреннему ощущению, я у вас почти впервые, вы для меня чистый лист, как, возможно, и я для тех, кто придет в зал.

Действительно, новые песни Вероники разительно отличаются от ее кристально ясных «визитных карточек» стародавних времен. Это волшебство иного сорта, смахивающее на шаманство — заговаривание бездны. Вместо простых и ясных историй — некий почти непрерывный процесс, разделенный на «отдельные песни» почти формально. Путешествие то ли по улицам Москвы, то ли по детским воспоминаниям, камушки, ракушки… Хочешь — присоединяйся, качайся на волнах восприятия автора, не хочешь — наблюдай со стороны. Не всем старым поклонникам поэтессы это нравится. Но, как говорится, какое время — такие и песни. Вероника Долина, которая всегда писала «стихи с музыкой», постепенно переключается на музыку. Не столько слово, сколько «звуки голоса».

Фото автора

— Так получилось, что слово сейчас не то чтобы обесценено, но сильно уценено. А я испорчена. Я испорчена семидесятыми, восьмидесятыми, девяностыми годами, когда слово (удачно зарифмованное или помещенное в элегантную посудину метафоры) превозносило тебя до небес: и физически (вплоть до денежного выражения), и метафизически. От твоей строки жизнь могла перемениться до неузнаваемости. И моя жизнь от моей строки оплодотворялась, менялась многажды, переносила меня в неслыханные пространства, меняла меня, мою сущность и судьбу моих близких. Еще недавно я могла быть пронзена насквозь своей собственной строчкой и заливаться слезами при соприкосновении с этой строчкой и год, и другой. Столь нагружены они были — мои слова и мои строки, столь наполнены. Сейчас я желаю заниматься такими стихами, где звук будет выше всего прочего, а знаменитое текстовое перегруженное состояние, составляющая так называемой авторской или поэтической (мне всегда больше нравилось так это называть) — будет снижаться. Осознанно. Мне очень трудно. Но теперь мой инструментарий немного другой, и я занимаюсь звуками в большей степени, чем было. Иначе говоря — музыкой. Сколь бы скупо, на некий взгляд и на некий слух, эта музыка ни выглядела.

Все, о чем говорит или поет Вероника Долина, производит очень странное впечатление: с одной стороны — невероятная, какая-то нездешняя откровенность, даже исповедальность. С другой — полная закрытость. Кому она все это рассказывает? То ли себе, то ли кому-то неведомому, кто ее наконец-то услышит. Кто поймет, что все то, о чем она говорит — стихи, слова, жизнь в поисках чуда, — гораздо важней и интимнее, чем подробности «личной жизни». Успешная женщина, известная поэтесса, многодетная мать, вырастившая трех мальчиков и девочку, уже бабушка — она при этом производит впечатление человека чудовищно одинокого. И в жизни, и среди коллег «по цеху», выросших в другое время и пишущих другие песни.

— Я вижу в них одномерность, жесткую постсоветскую борьбу за выживание, простенький прагматизм и употребление своего бесценного дара на эту самую борьбу. И мне очень не достает в них чуда. Мне нужны чудеса, мне не интересна в стихах работа с постсоветским словарем, и мой слух очень утруждает бряцанье на гитарах — столь немногосложное, столь мало музыкальное. Булат Окуджава или Новелла Матвеева — они не были осложнены оркестровкой, но там была божественная музыка дара. Она берется с другой планеты. А это все очень «здешнее». А ведь волшебство — необходимо. Это слово стало почти запретным в нашей реальности. О волшебстве говорят мало, это стыдно и запретно. Здесь еще не так давно «разбирались» с волшебной сказкой, клеймили ее. Любой российский литинститут или филфак разделается с западноевропейской балладой за один неполноценный семинар (потому что «все это ничто перед русским эпосом»). А вопрос волшебства по крайней мере для меня очень насущный — иначе наступает коллапс стиха и коллапс того, что мы называем авторской песней. Мы живем на очень не волшебной территории — так уж вышло, и мы в этом очень одиноки. В (якобы очень прагматическом) западном мире к волшебству отношение совершенно иное. Взять, к примеру, фильм «Сказки братьев Гримм» — мне трудно представить, что у нас снимут что-нибудь подобное. Ну хотя бы картину про сказки Роу — хотя бы в документальном режиме, по фильмам. Мой муж работает в кино и для телевидения, сын — в кино и с кино, другой сын — в театре и кино, и мне, к сожалению, много известно об этих инструментах — действенных и бездействующих. С волшебством все обстоит очень плохо. А я работаю именно с волшебством, это я вам могу заявить со всей откровенностью.

Вероника Долина обладает даром превращать в сказку все, к чему прикасается. И даже когда речь идет о вещах страшных и безысходных по определению — таких, к примеру, как теракты в Америке — все равно оказывается, что свет в конце тоннеля возможен. Прилетит добрый боженька, уложит американцев спать и пообещает присматривать за небом, чтобы ничего плохого больше не случилось. И в это почему-то хочется верить. Тем более что сейчас, в эпоху дефицита волшебства, Долина раздает свои чудеса даром — и без ограничений. Безо всяких «по две пары в одни руки».