|
| Сцена из спектакля. Фото Бориса ВОЛКОВА |
Владимир Лемешонок представил на суд зрителя монодраму по произведениям Набокова «Пылинки в луче бытия», где выступил един в трех лицах - автором композиции, художником и исполнителем. Идея воплощена в камерном пространстве малой сцены «Красного факела».
Миф о Набокове как литераторе холодноватом, эстетствующем, блестящем стилисте, целиком ушедшем в свой божественный стиль и созерцающем оттуда человеческие страсти с отстраненностью коллекционера причудливых бабочек... Миф о таком рафинированном Набокове разрушен полностью:
- За такого умозрительного, холодноватого литературного гения текста я бы никогда не взялся, - признается Владимир Лемешонок. - Я актер - меня интересуют ободранные нервы, то, что кровоточит, болит. Я Набокова ощущаю таким. Если бы в Набокове этого не было, когда дыбом встают на коже волоски, я бы никогда за него не взялся... У него есть такие обжигающие моменты! И в этом сочетании, казалось бы, холодноватой божественной прозы - когда он конструирует, жонглирует словами - и мощи, темперамента, отчего мурашки по коже, в этом-то все и дело. И темы у него затрагиваются страшные...
Набоков сыгран страстно и почти на грани.. Особенно в сакральном моменте «приглашения на казнь», когда на сцене появляется веревочная петля, а зритель оказывается в ситуации соглядатая суицида.
- Все это связано со мной, - признается актер. - Не Набокова я ставил, а себя. Набокова я взял, потому что это гениальная проза и стихи. А темы я выуживал, которые у нас с ним общие. Мои. Про кого-то я никогда ничего не делаю. Я всегда все делаю про себя.
Оказывается, тема петли тоже «про себя».
- Я очень часто, особенно в ранней юности, доходил до невыносимых истерических состояний и пытался что-то с собой делать, то вены, то... Глупо, смешно. Но тогда это было серьезно. Мне было мучительно, невыносимо. Моменты были страшные. Но в какие-то моменты жизнь - как бабочка...
Набоковская африканская бабочка вылуплялась из безнадежного кокона в самый унылый, безжизненный и, казалось бы, необратимый момент:
- Об этом, собственно, и весь спектакль, - определяет тему Владимир Лемешонок. - Об этой великой тайне. Мучительное давление жизни на человека и сила самой жизни.
Всю «картинку» спектакля - и по содержанию, и по внешнему выражению - от начала до конца актер «нарисовал» сам, включая костюмы и сценографию. Сценографически все решено очень просто - аскеза черного и белого, черный графический рисунок, максимально разреженное. расчищенное, освобожденное от подробностей пространство. В этом пространстве история приобретает характер притчи.
- Было желание лаконичности, чистоты и минимализма. Чистая площадка для человека и музыки, но, с другой стороны, чтобы это чистое пространство что-то собой выражало, несло вдогонку какую-то мысль. Я вычищал, вычищал, вычищал... И вычистил до максимальной чистоты.
Играя своего Набокова, Владимир Лемешонок сознательно уходил от лежащих на поверхности и потому легко предсказуемых и малоинтересных решений. Например, отказался от соблазна решить сценическое пространство в виде шахматной доски («это то, что я не стал бы делать никогда»), хотя Набоков для него, как и для многих, начался с «Защиты Лужина» с ее философией черно-белых квадратов. Избежал он и соблазна подражать манере Набокова как чтеца. Хотя определенный шарм в набоковской картавости и в его специфической манере говорить, свойственной людям, в совершенстве владеющим несколькими языками, несомненно, есть. Не «купился» он и на идею вытянуть всего Набокова из его эмигрантских настроений, тоски по родине:
- Я думаю, оторванность от родины сама по себе особенного ничего из себя не представляет. Это лишь одно из страданий. Любая оторванность человека от чего-то или от кого-то есть страдание, и любая царапина на сердце и душе для творческого человека становится материалом для творчества. У Набокова тоже. В числе его обертонов разрыв с родиной, несомненно, значительный. Хотя он и говорил: «Разрыв между мной и Россиею - частность»... Это его злая, горькая ирония. На самом деле для него это не было частностью, слишком уж часто и много он об этом говорил. Думаю, защищаясь, бравируя.
В обращении к Набокову есть и момент ностальгии по уходящему веку, его культуре и изысканности:
- Ностальгия, несомненно, есть. В божественном совершенстве набоковского слова заложена для меня какая-то моя личная тоска по культуре, по изысканности... С этим сегодня туго, найти людей, которым было бы это интересно и близко, все трудней и трудней. Тонкие вещи не востребованы. Разговор о тонком, о высоком, о глубоком мало кто поддержит. Для многих это разговор ни о чем. Пустой разговор. И зачем тратить ценное время короткой жизни на пустой разговор. Это страшно. И это ужасно тяжело. Тоска во мне мучительная, до боли. Спектакль мой еще и поэтому.
Ставя своего Набокова, он давал себе отчет, что работает на свой страх и риск и что неизбежны моменты, когда зал будет не с ним.
- Спектакль обречен на такие вещи, и надо как-то сквозь это прорываться. Но как награда - свой круг в зале. Этот круг узок. Но он есть.
