9 июня в театре «Старый дом» состоится бенефис актёра Михаила Пичигина, посвященный 35-летию его творческой деятельности.
— Вы сыграли на сцене около сотни ролей. А какой спектакль выбрали для бенефиса?
— Постановку очень известной пьесы Эдуардо де Филиппо «Брак по-неаполитански». В 60-е годы на экраны вышел фильм с Марчелло Мастроянни и Софи Лорен в главных ролях, снятый по этой пьесе — в свое время очень популярное кино. Детей до шестнадцати смотреть не пускали, и это, конечно, только разжигало любопытство. Но тогда я и не мечтал, и не думал о том, что сыграю Доменико Сориано, героя Мастроянни!
— Как режиссер на сцене «Старого дома» вы ставили несколько спектаклей, в основе которых — произведения российских бардов, стихи поэтов: «Вези меня, слепой таксист», «Галич», «Окуджава». Ваше отношение к поэзии?
— Не все люди понимают и глубоко переживают поэзию, поэтому такие спектакли довольно сложны с точки зрения проката. Даже в советские времена, когда мы были «самой читающей страной в мире», поэтические постановки считались элитарными. За «Окуджаву», кстати, я очень волновался — ведь со сцены звучали не просто песни, но песни-этюды, в каждую из которых заложен драматургический элемент. Актеры выражали чувства с помощью пластики, элементов хореографии, на сцене играл оркестр-квартет, а концертмейстер театра Татьяна Сиднева создала интересные джазовые аранжировки — легкие, изящные. И зритель шел на эти спектакли! На мой взгляд, любой спектакль — это все равно поэзия, обращенная к душе человека.
— Какие интонации в искусстве, направления вам близки?
— Я всегда любил условный театр. Любил перелопачивать материал, нарушать музейную тишину и невозмутимость. Могу понять молодого режиссера, который пробует себя в нетрадиционных художественных направлениях. Могу понять такого художника, как Эймунтас Някрошюс, — этот режиссер просто родился... вот таким! И то, что он делает, у него получается органично и естественно. Но любые попытки подражать Някрошюсу, спекулировать на эпатажных вещах выглядят жалко, а иногда и пошло. Это удел художников-мимикристов. Някрошюс, Любимов, Тарковский, Феллини — неповторимые личности, с особым ракурсом мышления, и копировать их бессмысленно.
Очень интересно наблюдать за работой Ежи Гротовского, который в своих экспериментах дошел до того, что создал «театр без зрителей». Его актеры — совершенно удивительные ребята, полные аскеты — занимались йогой, медитировали, а потом выступали на сцене. Для себя, для собственного тренинга... Хотя согласен: театр без публики — это уже не театр, это какое-то другое искусство. Театр, который мы все знаем, подразумевает контакт, взаимность. Но к сожалению, наши лучшие традиции мы иногда утрачиваем.
Знаете, в Малом театре был такой случай... Что такое вообще — Малый театр? Классический, чистый театр. Музейный, конечно, но с крепкими, настоящими традициями и актерами. В 90-е годы туда приехали эксперты из Японии — выбрать что-нибудь из репертуара для показа в их стране. Им предложили несколько спектаклей, сделанных приглашенными режиссерами. Японцы посмотрели один авангард, другой авангард, третий... но не ответили ни «да», ни «нет». И, наконец, увидели «Вишневый сад», поставленный еще Игорем Ильинским — спектакль, который передавался из поколения в поколение, длинный, подробный, четырехчасовой. Увидели и сразу приняли решение: «Нам вот это!» Казалось бы — парадокс? Но для японцев именно такой спектакль показался экзотикой. «Как вы можете! — возмущаются сегодня многие западные режиссеры. — У вас в России такой потрясающий репертуарный театр! Зачем вы его разрушаете?»
...Учился я в Ярославле — в старинном городе, где родился первый русский театр имени Федора Волкова. Его история начиналась в 1750 году, со спектаклей в кожевенном амбаре, с «театральной хоромины», воздвигнутой местными купцами. В студенческие годы академизм был мне совершенно чужд. Мы, студенты Ярославского театрального училища, постоянно бывали в столице, на Таганке, на спектаклях Театра сатиры — видели в этом какую-то альтернативу академизму. Но потом, уже на последнем курсе, я пришел во МХАТ. Пришел и обалдел... И просто ужаснулся тому, сколько важного, нужного я пропустил!
Теперь я, конечно, понимаю, что когда-то в юности во многом был не прав. В Ярославле жили и работали по-настоящему мощные, великоодаренные люди. Они трепетно относились к слову, звучащему со сцены, обладали даром проникновения в психологические тонкости. Людей такой породы, как они, сегодня уже не остается, они уходят. Спектакли, так же как и телепередачи, ставятся на поток, на конвейер. Быть может, в этом и заключается причина деградации?..
— В каких театрах вы с удовольствием бываете как зритель?
— Очень люблю бывать в оперном! Когда прихожу туда, попадаю в особое пространство настоящего полноценного театра. Холл, буфет, гардероб — всё работает на создание атмосферы. Однажды на спектакле присутствовало всего десятка три зрителей. На самом деле, редкий случай! Просто была зима, будний день, стояли морозы. А на сцене шла «Богема», актеры работали на полную катушку. И мне было так хорошо!
Из постановок «Старого дома» мне очень любопытен спектакль «Дуэт» Кшиштофа Занусси. Чистый, скромный спектакль, в котором нет наворотов, но есть фантастические повороты сюжета, тонкий юмор. Спектакль, наверное, непрокатный, но в нем чувствуется главное — атмосфера, среда, ритм, которые держат публику в напряжении. Вся гениальность Кшиштофа Занусси как постановщика проявилась в этой простоте. Занусси, как вы знаете, приезжал в «Старый дом», общался с актерами. Это интеллигентный, умный человек. Он не театральный режиссер в принципе, он — кинорежиссер, у него другая профессия, и, наверное, это заметно. Но мне понравилось, что, работая в театре, мастер... не выпендривался. Очень доступно, очень подробно рассказал про актерскую жизнь, показал все подводные и надводные течения. Главные героини «Дуэта» — звезды театра XIX века. Как вы думаете, можно ли сыграть великую Элеонору Дузе? Или Сару Бернар? Выяснилось, что можно. То, что показано в спектакле, не раздражает, не эпатирует. Я периодически смотрю «Дуэт» и думаю, что с таким материалом не стыдно отправляться на фестиваль любого уровня.
Классика — вот бесценный материал для думающего режиссера, для художника-актера. «Свадьба Кречинского», например — чем не современная пьеса? И типажи узнаваемы, и язык замечательный. Разве не современны Островский, Гоголь, Грибоедов? А самый мировой пушкинский шедевр — это, на мой взгляд, «Моцарт и Сальери». Там сказано всё и обо всём! Что такое труд? Что такое талант? Как происходит самое страшное — зависть разрушает плоды труда? Музыкальному слуху научить нельзя: это либо есть, либо нет, и можно лишь развивать то, что дано природой. Сальери был крупный композитор, я слушал его произведения — это очень любопытная музыка. Но творения Моцарта легки, гениальны. Он живет музыкой, а музыка живет в нем. Он не похож на человека, который грамотно и усердно составляет ноты. Помните фразу Сальери? «Музыку я разъял, как труп, поверил алгеброй гармонию...» В спектакле Някрошюса Сальери трудится не над клавишами музыкального инструмента — у него в руках бухгалтерские счеты... Легкость и гениальность Моцарта вызывала зависть! И об этом гениально рассказал Пушкин.
Интересно, что в 80-е годы нас захлестнула волна новой драматургии, так называемый «свежий ветер». Однако на поверку многие драмы оказались бабочками-однодневками, которые сегодня почти никто уже не ставит, почти никто не смотрит. Современно то, что вечно. Это поймет и сумеет показать только настоящий художник.
Вообще говоря, театр делится на две части: в нем есть художники и в нем есть исполнители. Яркие, блестящие, но... исполнители. Художник вбирает в себя всё: выполняет режиссерские требования и в то же время дает почувствовать свою тему, свою позицию.
— А как звучит ваша тема?
— Это трудно выразить в словах. Однажды Рудольфа Нуриева спросили: «Что вы делаете, когда танцуете партию?» Нуриев ответил: «Я это понимаю только тогда, когда танцую. И сейчас не могу вам сказать». Думаю, вечные темы давным-давно прописаны, и если тема пульсирует в душе артиста, публика почувствует, поймет и сформулирует всё сама.
В последние годы я ощущаю размагничивание в мире, разобщенность людей. Вспоминается эпиграф к пьесе Михаила Рощина «Эшелон»: «Будь проклята эта война — наш звездный час. Такой трагический парадокс». Театр может стать магнитом, местом притяжения для людей на какие-то мгновения. И хотелось бы, чтобы потребность в общении проявлялась не только во времена испытаний, катаклизмов, но в самые лучшие, тихие и счастливые моменты жизни.
