Весточка от друга

В начале июня в гостях у журналистов «Вечерки» был известный и любимый новосибирцами артист Анатолий Узденский. Ну, что для старых друзей час-два общения после продолжительной разлуки? И даже если не час-два, а три-четыре. Или пять-шесть. В общем, мало пообщались, как ни крути. А потому к радости всех «вечеркинцев» электронная почта принесла от Анатолия Ефимовича весточку. И не просто весточку. Помимо привычных приветствий и краткого сообщения о последних новостях, он предложил свой рассказ, который сегодня с удовольствием публикуем.

Страшная месть

Анатолий Узденский. Фото Владимира ПОЛЯКОВА

Дело было в начале восьмидесятых. Собрался было добавить, как сейчас невесть кем принято, прошлого столетия, но решил, что это довольно глупо, ведь я рассказываю о себе и хотя, к сожалению, не могу причислить себя к юнцам, но и древним старцем пока не выгляжу. А поскольку нынешние восьмидесятые тоже не наступили, то и столетие не буду уточнять. Скажу просто, так же как и начал: дело было в начале восьмидесятых.

Я был молод и только начинал свою актерскую карьеру. В начале восьмидесятых я истерически метался по железной дороге меж Томском и Новосибирском: в одном городе работал, в другом был женат. Довольно мучительное, я вам скажу, для молодого человека положение. Я не успевал полностью реализовать себя ни там, ни там. Впрочем, брак был на грани распада, что вскоре и произошло. За опоздания на репетиции и распитие алкогольных напитков в рабочее время над головой реально висела тридцать третья, которая, к слову, тоже не заставила себя ждать.

Но я не об этом. Я о том, что стоило только капле попасть за воротник, я немедленно мчался выяснять отношения с супругой. Все деньги, что оставались от «капель», уходили на ж/д билеты или взятки проводникам, что было чуть дешевле. Вы не поверите, но я был худой, как черт, так как питался только сушками и соевыми конфетами. Пил не закусывая. Эта вредная привычка осталась у меня до сих пор. Нет, пьющему человеку, а таковых и тогда было большинство, жилось очень туго. У меня, скажем, оклад был сто двадцать рублей. Оклад не большой, но и не маленький. Минимальное же актерское довольствие на тот исторический момент составляло восемьдесят пять целковых, а стоимость бутылки водки пять рублей тридцать копеек. Ну, стоить-то она стоила, да где ее было взять? Особенно в Томске при Лигачеве? Значит, бери, как минимум, за десять. Арифметика несложная: сто двадцать делим на десять: итого — двенадцать. (Ал. Блок на моем месте еще бы одну поэму написал!) А дней в месяце сколько? Вот так и жили. И, главное, воровать-то в театре актеру особенно нечего. За всю жизнь однажды сменял в ресторане у официантки коробку грима на поллитровку. Да и то грим-то свой был, кровный, потом у товарищей полгода одалживался, пока новый не выдали.

Но я и не об этом. В тот раз, о котором все еще хочу рассказать, я возвращался в Томск злой, трезвый и жутко голодный. Злой оттого, что жена в очередной раз повела себя, как дура, чем заставила меня распсиховаться и уйти, не попрощавшись, крепко хлопнув дверью. Трезвый оттого, что целый день, вплоть до последнего вечернего поезда, я мотался по городу в поисках друзей и денег, но не нашел ни тех, ни других. Ну а жутко голодный — оттого, что успел распсиховаться, не успев позавтракать.

Вагон был почти пустой, нетопленный и вонючий. Февраль был, кажется. Руки-ноги стыли, в животе урчало, внутреннему взору виделась хорошо намыленная веревка. Я надвинул поглубже шапку, укутался, насколько возможно, в купленное еще родителями ватное пальто, прикрыл глаза и затосковал. Впереди меня не ожидало ничего хорошего. От такой безысходности я даже задремал.

— Здорово, сосед! — я от неожиданности вскинулся.

Напротив меня усаживался пропахший водкой и здоровьем мужик в собачьей дохе и собачьем же, насколько я понимаю, малахае. Было ему жарко, так как доха была расстегнута, а малахай он сдернул и бросил возле себя на полку. Мужику, видать, не терпелось выпить: он уже развязывал авоську и доставал оттуда всякую снедь.

— Эге, — подумал я, — а жизнь-то, кажется, налаживается!

Ну, точно, первой на свет появилась бутылка, затем соленые огурцы, репчатый лук и, наконец, душистая чесночная колбаса. Даю голову на отсечение — домашняя. В магазинах таких пахучих не бывает. Он разложил все это богатство на газете, быстро и деловито покрошил большим охотничьим ножом, ловко вскрыл бутылку.

Я ждал приглашения. Не будет же человек есть и пить в одиночку, когда напротив сидит готовый сотрапезник!

Мужик протер газетой граненый стакан, налил его до краев, залпом выпил и стал с аппетитом закусывать.

— Конечно, — сообразил я, — стакан-то один! Сейчас закусит и мне нальет. Иначе какого черта он подсел бы ко мне, пустых купе-то полно!

Нет, не подумайте, я не халявщик! Я сам всегда последним готов поделиться. Но на этот раз у меня ничего не было, кроме мятой пачки «Беломора». Ее-то я выложил на стол, такой ненавязчивый намек: мол, чем богаты, тому и рады. Загадочный попутчик вновь набулькал стакан, выпил, начисто доел припасы, смял в комок за ненадобностью бумажную скатерку, сунул ее под стол, туда же убрал стеклотару, спрятал стакан, долго искал в моей мятой пачке папироску поцелей, прикурил, с удовольствием затянулся и выпустил вверх дымок:

— Ну, куда едешь, браток?

У меня отвисла челюсть. За свои неполных тридцать лет я уже успел всякого повидать, но такого!? Он, мерзавец, сел напротив меня со вполне определенной целью, заранее зная, что после выпитой бутылки ему захочется «простого человеческого общения»!

Месть моя была страшна. Злорадно скаля зубы и глядя ему прямо в глаза, я процедил, непонятно почему перейдя на морскую терминологию:

— Э, нет, дружище, здесь у тебя камбуз, а вот попи…ть прошу идти в кают-компанию!

После чего лег лицом к перегородке и уже не вставал до самого Томска.