Какие счастливые мгновения! А мы пели, идя в школу босиком: «Спасибо любимому Сталину за наше счастливое детство». Низкий поклон моей маме, а не вождю пролетариата. Мой нерукотворный памятник ей — моя любовь, по-щенячьи преданная в детстве и осознанная, нежная, бережливая в моей зрелости, и моя благодарная память, которую я передам как эстафету ее потомкам. В последние годы жизни в Сибири у нее не было русской печки, и я часто ложилась к ней, чтобы согреть теплом своего тела, и она успокаивалась. Жизнь возвратилась на круги своя, только мы поменялись ролями, теперь я была ее защитницей и опорой. Мамины руки безвольно повисали и бестолково суетились, когда она не знала, как разнообразить нам меню из очень скудного набора продуктов. Помню, в голодную весну сорок пятого года у нее по суду при разводе с отцом отобрали двух дочерей, моих сестер, и отдали ему. Он жил безбедно и сытно, работая председателем колхоза. Она собирала им легкие пожитки и одновременно растирала сухой белый болотный мох наполовину с мякиной для лепешек. Вышли мы провожать их за околицу, а мамины руки по пути рвали лебеду и крапиву для похлебки, и она специально наклонялась почаще, чтобы скрыть от нас молчаливые рыдания и горькие слезы. А мое детское сердце разрывалось от горя, что такая сильная и большая наша мама плачет, а я не могу ее утешить, помочь и защитить.
Не могла её утешить
По маминым рукам мы могли определить многое. Как они были веселы и подвижны на работе и у печки, когда была еда в доме! С каким восторгом мы смотрели на них! Блины так и отлетали от сковородки, мы на лету подхватывали их, перекидывая с руки на руку, как печеную картошку из костра, макали в ароматные, еще шипящие свиные или бараньи шкварки. Мама молодела, у нее ярко горели щеки, ласково сверкали черные глаза.