Я повернул лыжи и пошел на этот крик, удивляясь, почему раньше не слышал ничего подобного. Может, потому, что впервые при мне задуло именно из этого гнилого угла? То, что я наконец увидел, походило на орудие пытки — сколь примитивное, столь и изощренное. Стоявшие неподалеку друг от друга три сосны волею случая оказались связаны между собой какой-то дьявольской порукой. Левое дерево — полусухой, длинный хлыст, — подгнив, завалилось и под углом в сорок градусов зависло на суку среднего, а обломившейся вершиной уперлось в ствол правой сосны — самой высокой и красивой. Дальнейшее проделал ветер. Раскачивая среднее дерево, он водил острием хлыста по телу правой сосны, сдирая у нее кору и добираясь до живого. Эта белая рана — отшлифованная, как кость, в подтеках смоляных слез — была видна издалека, и именно отсюда разносился вопль от елозившего по ней резца, со временем притупленного и отвердевшего, как камень. Я попытался выдернуть из почвы хлыст — не тут-то было. Тяжелый сам по себе, он к тому же цеплялся за землю уцелевшим корешком. Не поленившись, сходил за топором. С каким же удовольствием отсек я кащеев корешок хлыста, а затем, поднатужась, сместил на полметра комель. И крик прекратился. Лишь глухо и недовольно зашумела Прелая падь, лишенная своего инквизиторского спектакля.
Кричало дерево в бору
Разыгралась, расшумелась над бором вьюга. «Самое то», — решаю я, отправляясь на широких лыжах по старой просеке. Люблю в такую падеру посмотреть и послушать лес, ведь совершенно особое в это время состояние — и у него, и у тебя самого. Сквозь привычное посвистывание хвои и знакомые скрипы осин вдруг улавливаю далекий крик — откуда-то из Прелой пади. Тягучий и отчаянный, он внезапно оборвался, а потом снова взвился — так высоко, моляще, что стало жутковато и непонятно, какие силы могли исторгать его так долго, а какие — так жестоко кого-то истязать.