Николай гордился женой и жалел её. И всегда торопится домой. Из дальних рейсов никогда без подарка для Настёны не возвращается. Платок, чулки, пудру ли — всё хорошо. Все ей любо. Прижмёт обнову к себе, прильнёт вместе с нею к Николаю — нет конца ласковой её благодарности. Комната у них — самая дальняя в коммуналке, пусть маленькая, зато ухоженная, светлая. Теплыми временами на круглом столе — букет цветов, чаще всего ромашек. Настанут холода — пихтовая лапка, сосновая ветка зимним лесным ароматом наполнят двенадцатиметровку. А под вазой — белоснежная салфетка с Настиной мережкой. Такие же занавески на двери, окнах, уголках на этажерке под книгами. Места мало, и кухонные две полки Николай пристроил на стене. Там вечный парад из кастрюль и сковородок, стерильных стаканов и ложек. ...Придёт Николай с работы — Настя прильнёт к нему, словно год не видела. Ему умыться бы сначала (шофёр всё же!), переодеться. Да куда там! Вместе потом в тазу оттираются. Можно и под общей раковиной чистоту наводить, только Настёна ни на шаг не отойдёт, а в коридоре всегда кто-нибудь да есть. Это Настя, кроме Николая, никого не замечает, а соседи улыбаются. И без того разговоров, пересудов вокруг Насти полно, мужу не хочется, чтобы её имя кумушки трепали. Теперь Настя даже в кухню общую не заходит. Всё в комнатушке своей. He доест Николай тарелку щей, оставит на дне жареную картошку — хозяюшка исплачется. Вот брюшко и нарастает у мужа. А в гостях каково?! Другие рады с чужими мужиками поплясать-поговорить, эта как пришьётся к Николаю на всю гулянку. Ему и перекурить вволю невозможно: Настя томится и ждёт. Разве дело? Николай во двор дрова колоть — она рядышком ходит. И перед соседями неловко, и топором как следует не взмахнуть: а вдруг щепка отлетит — да Настёне в глаз?! Но Николай додумался всё-таки. Прибил дощечку на чурку, сядет Настя на такое сиденьице, спицы в руках мелькают, вырисовывая то рукавицы милому, то носок. Бабки на лавочке у дома сидят, поглядывают на Николая с Настей, между собой переговариваются. Чудны дела твои, господи! ...Годы вместе прожиты, пора и поостыть. Но ничего подобного не предвидится. Бывало, поужинают, посуду вымоют — и Настя, как ребёнок, мостится на коленях Николая, достаёт ромашку из вазы и гадать начинает. Если вдруг лепестки скажут, что он её не любит, у Настёны — слёзы ручьями. И расспросы... Расспросы. Не оставил ли деток на стороне? Не уйдёт ли? Не встретил ли на чужбине ту, которая... В отличие от ромашек Николай отвечал всегда правдиво: люблю, не оставил, не уеду, не встретил. Вытрет ей слезинки, как рукой печаль Насте снимет. Она улыбается уже счастливо. Настёна и карьеру Николаю сгубила. Поступил на вечернее отделение в техникум, по работе повышение посулили. Куда там! Только документы собирать начал, уже понял, что все вечера она будет под окнами ходить и ждать его. Мать сына не одобряла: «Вы церковью не венчаны, ребятнёй не объединены, верёвками не связаны — уходи. Заколдовала она тебя, окаянная. О каких девок спотыкаешься, не видишь никого, кроме куклы своей!» Да только Настя с Колей давно не дети. Ей уже двадцать восемь. Ему — тридцать. Вот и продолжали жить как жили, никого не слушая. Врозь были, только пока на работе. А потом — война. Настя каждый день писала письма. Получит ответное — уж она целует его, нашептывает над ним! И вдруг нет треугольников месяц. Два. Три. Сошла Настя с лица, еда ей не в еду, работа не в работу, сон не в сон. А похоронке Настёна не верит. Да мало ли? Петр из соседнего двора без вести пропал, а потом в госпитале объявился. По радио слышала: вроде, как погиб один. Так он живым оказался! Живым, хоть и калекой! Николай не стал бы скрываться и стыдиться своих увечий. Он ведь знает, что люб Насте всяким! Нет, не может Николай оставить её одну! Нельзя им друг без друга! Поменяла Настя дорогое платье на хозяйственное мыло, пошли у нее ремонт да стирка. Рубаху замачивает, носки перештопывает, шапку подчищает, обувь подсушивает. А как иначе? В отпуск приедет ли, насовсем ли (не век же войне кровью литься!) — надоест её солдату военное, в гражданское захочет переодеться — так вот оно, готовое, чистое, одевай-обувай. На полке любимая кружка дожидается хозяина. Удочка примостилась за дверью: как поставил её Николай перед рыбалкой (не успел сходить), так и прижилась с тех пор. Шахматы на комоде продолжают лежать. Не пролежат! Приедет хозяин — вновь соседа обыграет. Откроет шкаф Настя, возьмёт рубашку — Николаем пахнет. Достанет кружку, поцелует краешек — вновь дух родной. Кругом во всём Николай! Стеклили раму за неделю до войны. Коснулась Настя стекла — и вот оно, тепло влажных ладоней любимого. Половицу ремонтировал, что у двери. Приляжет Настя на пол, щекой, губами касается доски. Плачет — нашептывает... Отгремела, отплясала, отплакала Победа. Год прошёл после неё, девятый минул. Кто-то из плена возвращается, кто-то родственников после эвакуации находит. А Николая всё нет. Заводчане дом новый сдавали. Настя — ветеран, предложили и ей квартиру. Отказалась: вдруг вернётся, объявится, в память войдёт после тяжёлого ранения, где он будет искать её? Всё ждала Настя. В окно выглядывала, к шагам на скрипучей лестнице прислушивалась. Нет, не его походка. Не его шаги, не его голос, не его письма, не от него телеграмма. Нет и нет! И тысячи раз нет... Двадцать лет минуло, а нынче уже шестьдесят с лишком после последнего письма Николая. Пожелтели те военные треугольники. Потускнела шахматная доска. Высохла удочка. Пропахли нафталином рубахи Николая. Моль всё-таки почикала бурки и шапку его. Жаль! Стопкой лежат новые рубахи, в пакете — носки, белые майки и хорошее трико. Тапки есть мягкие, платки носовые. Всё у Николая есть. Но всё нет Николая. Даже если и вернётся, не узнает он Настёну свою. Теперь она — древняя старуха. Вены руки изрыли, морщины отчаянно сражаются за каждое свободное место на лице и шее. В бугорках морщин задерживаются слёзы. Трудно Насте по лестнице ходить. Вниз — ещё куда ни шло, а вверх — мучение. Пока ещё тепло и воздух хороший, выходит Настя во двор. Добирается до сарая, достаёт чёрную и лёгкую от старости чурку — табуретку, присаживается, перебирая складки на тёплой юбке. Тихо-тихо сидит, ни с кем не говорит. Да и кому нужны её слова? Соседи новые, да и все они временные, получат благоустроенные квартиры — и опять другие наезжают. Hикто не знает Настиной судьбы. Да и кто она? Так, тихая бабушка, забытая богом и людьми. Перед глазами у Насти счастливые годы. Бывало, так же сидела, на Николая поглядывала. У него что ни взмах топора — то чурка надвое. Сильный был, куда до него этим молодым. И неправда, что былое стирается в памяти. Вот и надышалась она свежим воздухом. Поднимается на второй этаж, заходит в свою самую дальнюю комнату. Стелет постель. На ночь грядущую почитать бы надо одно-другое письмо Николая. Дело к закату, вдруг никогда не придётся родные строчки увидеть. Она давно знает на память каждый листочек, помнит, где слово перенесено, где буква зачёркнута. А вот и последнее, самое дорогое, письмо. Читает Настёна: «Здравствуй, слёзка моя горючая». И вытирает платочком теплые ручейки под глазами. И отвечает Николаю: «Самое страшное — самой свои слёзы вытирать. А помнишь, как ты мне их вытирал? Устала я без тебя, единственный мой. Дверь так и не запираю на ночь, жду, жду. Рубах тебе накупила, папирос. Не приходишь, скоро сама приду. Тебе тоже без меня несладко. Готовь место, родимый. Давно ждём друг друга».
Слёзка моя горючая...
Деток у Насти с Николаем не было. Оттого и Николай Насте был и любимым, и дитём малым. Ехать Николаю в дальний рейс — ей горе лютое, ему из-за этого переживание. Настя мужа провожает — к окну прильнёт, кажется, сейчас стекло выдавит. Николай чувствует на расстоянии: не час-два любимая слезами захлёбывается, до ночи успокоиться не может. Иным разлука в радость, да только Настя не из таких.