Серьги Императрицы от 17.02.2007

Наследник его, цесаревич Николай, взошёл на престол. Управляющий Егорьевским прииском полковник Ляпин в расстроенных чувствах прохаживался по музею: российский флаг над конторой приспустили, в музее портрет Александра III чёрной материей обрамили, заупокойную священник отец Никодим отслужил, а в душе скверно. Вспомнил посещение Николаем Александровичем Егорьевского прииска. «Не так, видно, я его встретил, — думал полковник. — Вон матушке Александре какое внимание: десяток телеграмм, низка жемчуга... А мне? Одну телеграмму послал, в двух словах: «Благодарим за приём». Время катится. Ещё не дошёл до Егорьевска манифест о восшествии на престол государя императора Николая II, новый слух пронёсся по Салаирскому краю: Николай II бракосочетался с великой княжной Александрой Фёдоровной, принцессой Алисой Гессен-Дармштадской. Все ждут ямщика Артемихина. Он-то прояснит истину. Но как бы то ни было, к торжеству надо готовиться. Не сейчас, так потом. Николай II обязательно обвенчается. Бобылём императору не жить. И почему Алисе дали имя Александра? Не в честь ли матушки Александры Борисовны? Полковник испугался своих вопросов. Мне какое дело! И где запропастился Кузьма? Поди опять веретеном катается в санях от нестерпимой боли в суставах. Давно надо другому ямщику государеву почту поручить, но кто сравнится с Кузьмой. В любую погоду он безропотно, куда прикажут, туда и едет. Однажды полковник шутя предложил: «Кузьма Корнеич, запрягай лошадей и отправляйся в Санкт-Петербург, доложи председателю Кабинета Его Императорского двора, что драгу на Тайлёнке надо менять». Кузьма, с поклоном, спрашивает: «Позвольте, ваше благородие, на несколько часов отложить отправку. Коням надоть подковы сменить. Путь не близок». Рассмеялся полковник: «И что, Кузьма, отправился бы?» «Отчего нет, — ответил. — Я на государевой работе, а она нуждается в исполнении». Чтобы загладить давешнее «незнамое» недовольство цесаревича к нему, полковник Ляпин решил по такому случаю преподнести подарок великой княжне. А что преподнести? Конечно, какое-то украшение! И хорошо, если это украшение будет изготовлено из егорьевского золота. Стоит полковник в музее и любуется низкой перламутровых жемчугов — подарком цесаревича матушке Александре. Что за удивительная женщина матушка Александра! Подарил цесаревич ей, так нет — передала в музей. Пригласил полковник самых уважаемых людей Егорьевска и окрестных мест: настоятеля церкви Святой Троицы Никодима Бальву с матушкой Александрой, вожака прииска Ново-Лушниково Ивана Щукина, купца Терентия Капитанова и ещё учителя Егорьевской школы Василия Посельского, мастерового прииска Бориса Вершинина, заводского рабочего Илью Иванова, заводского фельдшера Петра Бердышева. Предложил полковник поразмыслить о том, какой подарок приготовить императрице и чтобы от Александры Фёдоровны благосклонность поиметь. Бурно шло обсуждение. Одни предлагали изготовить золотые планшетки для корсета, другие — золотые пряжки для подтяжек, третьи — отлить фигурные пуговицы-кнопки с инициалами «А. Ф.». Преподаватель словесности Василий Посельский считал, что лучшим подарком будет золотой крест. — А императрица православная? — спросил Иван Щукин. — Православная, православная, — ответил отец Никодим. — Коль её зовут не Алисой, а Александрой, то православная. — Что, если изготовим золотые серёжки с жемчугом? — спросил полковник Ляпин. — А жемчуг где возьмёте? — вмешался в разговор Илья Иванов. — Из музея, — ответил полковник. — Хорошо ли это? — продолжал спрашивать Иванов. — Матушке Александре подарили, вот пусть бы и носила. Память всё же. И она достойна. — Илья Потапович, — тихо произнесла матушка Александра, — я не светская дама, а жена батюшки Никодима. Я не имею права носить такие дорогие вещи. И я не против, чтобы индийский жемчуг был вкраплён в серёжки. Пусть они будут подарком императрице Александре Фёдоровне от мирян нашей Николаевской волости. Отец Никодим подумал: «Интересно бы знать, чья это идея Алисе Гессен-Дармштадской выбрать имя святой Александры?» Бросили клич по Салаирскому краю: кто из заводских мастеровых, кузнецов, ремесленников имеет призвание к золотому делу — пожаловать к управляющему Егорьевским прииском, его превосходительству полковнику Ляпину. Прошла неделя — нет таковых. Второй раз клич пустили. Опять никто не отозвался. Полковник Ляпин решил отправить своего кучера Юрия Черепанова, по прозвищу Крупский, в Барнаул. Юрий был саженного роста, двухпудовую гирю перебрасывал через капитановский амбар. А в это время, с большим опозданием, узнал, что ищут мастерового, Иван Шмаков. В Шипицино, на крестинах, гулял Иван Иванович у далёкого своего родственника Акима Чанкина в честь появления на свет божий нового чада Григория Чанкина. Кто-то из гостей — не то Фёдор Кошаев, не то Егор Ульянов, — Иван не запомнил, кто сказал, а вот слова дошли до сознания: «Его превосходительство полковник Ляпин ищет мастерового на изготовление ушной красы. Да вот не находится таковой». Шмаков, от предчувствия будущей радости исполнения его мечты, соскочил с лавки, испил кружку корчажного пива и с полчаса хохотал, тороча по щекам крупные слезы и всплескивая руками. Жена Ивана, Галина, недоумённо глядела на мужа, покачивая головой. Не выдержав, прострочила: — Предупреждала, окаянный, покарает тебя Господь Бог. Это же какой грех ты брал на себя, обучая кобылу передразнивать благочинного. Вот и достукался. Не отличишь, что кобыла ржёт, что ты, пересмешник безбожный. Иван посерьезнел, спросил у жены: — В последний раз что Никите попортили в кулачном бою? — Этому бугаю ничего. А вот Ивану Марасову он правую руку отбил. Прасковья во двор с Иваном ходит. Рубезок развязывает… Шмаков в низком поклоне отблагодарил Чанкиных и выскочил во двор… Вечером он уже сидел за столом в Егорьевске у кума Степана Петункина. Степан Константинович завёл разговор об ушниках, Шмаков таинственно проговорил: — Будь моя воля, поручил бы я сотворить чуски для императрицы одному человеку. Уверен, сотворит такой красоты, какой и заморские мастера никогда не делали… — Неужто есть в деревне такой человек? — интерес проявил Петункин. — Есть! — уверенно ответил Шмаков. — Кто ж он? — Ты, кум, как хозяин, следи, чтобы моя чарка от сиротства не зарыдала, — говорил Шмаков вяло и протяжно, — а в мои душевные познания людских способностей не лезь. Достанешь в конторе моему писарю стопку бумаги, с мою закрутку толщиной, подумаю: сказать али нет. Из дома никто не выходил, а спать старосте Шмакову не пришлось. Неведомо как узнал полковник Ляпин суть разговора Шмакова с Петункиным. Ранним утром предстал он пред очами полковника. — Бумага тебе нужна? — спросил Ляпин. — Мне нет. Писарю моему, — секанул Шмаков. Положили перед Шмаковым стопку бумаги, толщиной в десяток закруток. Шмаков пощупал, на свет посмотрел. — И как это на белой бумаге ангелы белые вкраплены? Премного благодарен, ваше превосходительство. А ещё имею я желание испить из рюмки, из коей пил в ваших хоромах Его Высочество цесаревич Николай. — Шмаков, бумага на столе. Говори, кто мастеровой, а желания твои меня не интересуют. — Правильно, правильно, ваше превосходительство, желания мои. Сегодня я испил у кума три шкалика, но память у меня, как у старика Хибы. Он в младенчестве, будучи беззубым, копейку потерял. И где? В зыбке. А стариком, беззубым, нашёл. Правда, в магазине Красавы, но это уже на совести Хибы. Я, ваше превосходительство, у кума сказал так: «Подумаю, сказать или нет». Не поверите, ваше превосходительство, вот у кума из шкалика пил, а всё соображал, как бы из той рюмки выпить, из которой цесаревич потягивал. Сами знаете, не пьяница я, а вот мечта вошла в мою голову… Шмаков обхватил лицо руками и затряс головой. Полковник сел в кресло, закурил. Посматривая на пальцы Шмакова, ждал, когда промеж пальцев появится правый или левый глаз. Шмаков, чувствуя это, начал подвывать, сдавливая веки. Но любопытство осилило. Он открыл правый глаз, раздвинул пальцы. Полковник улыбался. — Рюмки, фужеры и весь прибор я передал в музей… — Ваше превосходительство, рюмку прошу не насовсем, — затараторил Шмаков. — Налью в неё «бабьей желчи», выпью и попробуй кто меня из волостной управы тронуть. Я им чекану: «Вы кто? Так себе — галки! А я — Шмаков — из той же рюмки водку пил, что и Его Высочество». И Каллистрату Романовичу отомщу за то, что прицепил он мне прозвище окаянное… — Хорошо. Если назовёшь мастерового, который сможет выполнить эту работу, будешь пить из той рюмки. Шмаков без разрешения сел на диван, достал кисет, развязал тесьму, сунул нос в приоткрытый кисет, нюхнул. — Кум-то, поди, ещё спит, ваше превосходительство. Доброй души человек. Грамотей… Може, вам нужен ещё по какому другому ремеслу мастеровой? Я тогда бы и на лежанке полежал, где Его Высочество опочивали. — Хватит требования выставлять. Говори, как мастер прозывается? А я со своей стороны обещаю тебе: напою, накормлю, чем поил и кормил в прошлом цесаревича, а ныне императора, и постельные вещи велю достать из сундука. — Верю, верю, ваше превосходительство, — с радостью вскрикнул Иван. – Вы Шмакова не обманете. Мастерового зовут Никитой, сын Евсея Огнёва. Он в деревне Пеньково проживает. На следующий день полковник Ляпин и учитель Василий Посельский были в доме Огнёвых. Его превосходительство долго секретничал с дедом Никиты — Каллистратом Романовичем, отцом Никиты — Евсеем Каллистратовичем, потом пригласили на беседу Никиту. — Работал ли ты по золоту? — спросил полковник. — Никак нет. Железом да серебром балуюсь. — Сможешь ли из золота серьги для императрицы Александры Фёдоровны изготовить, и чтобы по красоте не уступали иноземным? — Ваше превосходительство, участь моя, как сына кузнеца, внука кузнеца, прожить в забавах, любопытстве и всяких работах, что принуждает крестьянина обращаться к нам, кузнецам Огнёвым. Я душой свободен, летаю, как облачко. Там, на белом пятне, могу сообразить разную безделушку самой причудливой красоты. В голове моей возникает много неземного. Сделать всё невидимое вещественно, а видимое в душевную радость превратить не всегда могу. Огорчаюсь, страдаю; железо грубое и хрупкое на мелкие воздушные изделия. И хоть стремлюсь я к совершенствованию, и вера моя в Господа Бога даёт простор содеянному, но часто мыслимое сплетается не в совершенстве. Наобум сказать: смогу не смогу, это не по-нашему огнёвскому характеру. Себе я давно велел: это ты, Никита, смочь можешь. А вам не скажу — попробовать надо. — Родители твои и староста Шмаков заверили меня, что ты способен смастерить серьги. — У Ивана Ивановича Шмакова, ваше превосходительство, одна забота, чтобы я больше работал головой и пальцами, а на кулачный бой не выходил. Горюет он, когда я мужикам морды сворачиваю, а не понимает: без забавы и ребячества мужик ржавеет, старостью облепляется. — Месяца тебе хватит для работы? — Не хватит. Дни короткие и пасмурные — солнышка мало. А красота лишь при солнышке озаряется. Как душа человеческая не терпит посягательства, так и красота не открывается в темноте. — Два месяца? — Достаточно. Если потом понадобится ещё два-три денька, считайте, уговор об этом у нас с вами был. Учитель Василий Посельский, послушав рассуждения Никиты, не насмелился развернуть листы с эскизами, украдкой вложил их за божницу. В кузнице жарко. Евсей Каллистратович мастерит из серебра маленький сказочный сундучок по всем правилам: кованый, обтянутый тонкими серебряными пластинками и с замочком. А сын трепещущую золотую паутинку изгибает в замысловатую ракушку. Кузнечный запах будоражит, ярит их. В мыслях Никите представляется необычная усерязь*. Он заражается работой, спешит сотворить то, что блуждает в голове. Подушечки пальцев, от постоянного соприкосновения с раскаленным металлом, в белые панцири перелицевались. Вот уже ажурные нити приоткрывают жемчуг на верхней части ракушки, а чуть ниже только-только распускается бутон подснежника. Серёжки как бы приоткрыли тайну мироздания и вечной жизни. Евсей Каллистратович осмотрел работу сына, поморщил лоб. — Сынок, а поймут ли люди твою завязь? — поднялся, приблизился к сыну, облобызал, прослезился. — Пора деда звать. Каллистрат Романович внимательно осмотрел две пары серёжек, проверил на прочность створчатые колечки-замочки, поводил по щеке внутренними сторонами подвесок, облизал языком. — Давно знал, внучок, без куска хлеба ты не останешься. Сейчас убеждаюсь и в другом: жизнь проживёшь в почёте у мира. Никите надо бы в радости корольком пройтись — работа окончена, старшими признана, а он окунулся в короткое забытье. Тоскливо, неуютно в душе. Грудь распирало от непомерного желания встряхнуть все мышцы, в один миг хрустнуть всеми костями, напрячь всё тело до ломоты, боли. Никита выскочил на улицу и крикнул: — Пари! Кулачнички! Шаловливые, задиристые парни из Рывкинского края и Марасовской стороны окружили Никиту и воздух деревни наполнился возгласами, подстрекающими к будущему кулачному бою. — Никита, ты с кем? — С марасовцами. И пошла стенка на стенку. Пришёл срок посмотреть работу Никиты. Отправились в деревню полковник Ляпин, отец Никодим и учитель Василий. Староста Шмаков — проныра, всё знает. Сани с важными гостями на Кокуй-горе встретил. Запрыгнул в первые, тараторит: — Ваше превосходительство, може, ещё что нужно сотворить? Никита всё сделает. А я вас благодарю. В деревне два месяца тихо было, аж намедни сорока пролетала. И чёрный ворон в березняке, на горе Пантюхе, завёлся… — Изготовил серьги Никита? — спросил полковник. — А как же, если вчера в кулачки бился… — Красивые? — Кто их видел? Он, бестия, на дверь кузницы черемуховый черенок притулил. Попробуй открой кто — стелькой растянется… Ваше превосходительство, прибросьте, може, что нужно такое заковыристое, и чтоб не хуже заморских… — Шмаков, погоди. Ты ж ещё из рюмки не пил, в постели не нежился… — Раненько, ваше превосходительство, раненько в баньку ходил. Поеду за вами следом. По мосту через речку Укроп скатились, направо свернули: имения Кошкина, Куликова, Красавы, Ульянова проехали — вот и дом Огнёвых. Евсей Каллистратович встречает у ворот гостей с троекратным поклоном, приглашает в дом. Неторопливо и важно говорит: — Ждали вас, ждали. Как Никита велел, так и стол накрыли. Милости просим в горницу. Чаёвничая, полковник поинтересовался: — Где Никита? — В бане он, — ответил Евсей Каллистратович. — Надысь, в честь выполненного урока, дурачились пари. Сыну досталось. О-о-о, гляньте в окно... В снегу валяется. Знать, отошёл… Спустился с печи Каллистрат Романович, покряхтел, по ручке с гостями поздоровался, у отца Никодима попросил благословения. Набросил на себя зипунчик, вразвалку заковылял во двор. Полковник Ляпин последовал за ним. Под черёмухой смели снег с лавки, сели. Полковник достал папиросы, угостил Огнёва. Каллистрат Романович, наслаждаясь ароматом турецкого табака, заговорил: — И батюшка ваш, Василий Петрович, угощал меня как-то турецким табачком. Было это, Владимир Васильевич, в сорок шестом году. Ваш батюшка, тогда ещё в чине майора, сопровождал учёного Григория Щуровского по нашим Салаирским елбаням. Подъехали они к расстяням**: одна дорога ведёт в Большой Изырак, другая в Егорьевск. Тут от тяжести (учёный много камней вёз) рессоры кареты лопнули, колёса рассыпались. Батюшка ваш приказывает мне, был я тогда заводским кузнецом, отремонтировать за ночь карету. Знал ваш батюшка, что за такое короткое время я не справлюсь, но ему неудобно перед учёным, мне нельзя перечить. Приволокли мы с крестьянами карету в Бажинск. Я в кузнице меха раздул, Василию Петровичу предлагаю у старухи Фетиньи Тыришкиной отдохнуть. Наперёд посылаю сына Евсея к старухе с просьбой: «Задержи гостей песнями, пока не отремонтирую карету». Сутки я возился с каретой, почти как всю заново сделал. Подъезжаю к дому Тыришкиных и вижу на дворе стол, за столом по центру сидит бабка, по бокам ваш батюшка и учёный. Обнимают они Фетинью, а она выводит соловьиные трели и мне подмигивает, будто говорит: «Что спешил?! Я ещё только распелась». Это я к тому вспомнил, что на любое дело у нас мастера есть. — Не опозоримся при дворе Его Императорского Высочества, Каллистрат Романович? Впервые ваш внук с золотом имел дело. — Ну уж, ваше превосходительство, и скажете: опозоримся! Зрятину я слышу из ваших уст. Вещицы получились у внука необычайной красоты. Понимаю, есть и лучше, но императрице России не стыдно будет в таких чусках в любой аудиенции появиться. — Тогда завтра устрою обед. Приглашу почётных людей. Посмотрим, порадуемся, повеселимся. Приглашаю вас, Каллистрат Романович, с матушкой, Евсея Каллистратовича с матушкой, Никиту с женой и старосту Шмакова с женой. — Правильно всё это. Ивана Ивановича надо. Вот иной человек в деревне ходит — людей не знает. Шмаков наш даже в малолетке видит дарования. Сына с внуком и жёнами отправлю, мы, старики, не поедем. Благодарствую за приглашение. Пока Никита чуски творил — волнением перестрадал. День и ночь думал: не обесславит ли он нас, кузнецов Огнёвых, наш род. Слава Богу, я доволен. Появился у черёмухи Никита. Косоворотка отутюжена, шаровары в обтяжку, на лице ссадины, по правой щеке будто чесалкой прошлись. — Здравия желаю, ваше превосходительство, — трубой прогрохотал Никита. — Здравствуй, Никита, — ответил полковник. — Прошу в дом. Показывай работу. Нам бы хотелось засветло в Егорьевск добраться. — Господин полковник, время для работы вы мне отвели немалое. Драгоценностей хватило. Но пока серёжки показать не могу. Сподобляются они ещё. — Ты что, Никита, издеваешься! — крикнул полковник. —Сподобляются! Это как они сподобляются? Ты драки устраиваешь, деревню в расстройство вводишь, а дело наше сподобляется… Никита, не шути. Нет у меня власти над тобой, но есть моё влияние на волостную управу. Показывай! — Господин полковник, вы забыли наш уговор: два месяца и ещё... Даю вам слово, за ночь они сподобятся. Никита всю ночь просидел в чистой половине кузницы, любуясь серёжками. Не одну пару сотворил он, две. На широкой лавке лежала жена Пелагея, молчала, поглядывая на горевшую лучину и представляла себя в новой цветной шали. Догорала лучина, Никита вставлял другую. — Пелагея, спишь, что ли? — Не сплю, Никитка. — Може, наденешь. Я посмотрю и какой-либо изъян найду. — Не могу, Никитка. Страх берёт. Носить-то будет не какая-то там купеческая дочь, а императрица... Вдруг да узнают, что я прицепляла, скажут: какое такое имела право наряжаться в царские чуски? Не пойму, Никитка, зачем ты две пары сделал? — Пелагеюшка, это от избытка золота и жемчуга. А ещё подумал: вскорости родит императрица дочь, вырастет она, и пойдут мать с дочкой в гости, и мои серёжки нацепят. — Что хорошего? Скажут, царица с великой княжной в одинаковых чусках. — Ошибаешься, Пелагеюшка. Не одинаковые они, разные. В одной паре прожилочки сплетены справа налево, в другой, что лежат в сундучке — слева направо. Так, на глаз, разницы не видно, сплетены и всё... Есть ещё один секрет. Кто надумает такие смастерить — не получится, верхняя паутинка жемчужину держать не будет. Ладно, жёнушка, спи, а я до утра посижу, до солнышка. Отвезут чуски в Санкт-Петербург и никогда больше не увижу первое золотое дело своё… Утром, в санях, обволакиваясь тулупом, Пелагея шептала Никите: — Никитушка, ты не балуй... В Егорьевске девки боевые, сами глазами парней стреляют, по нечаянности руками до парней касаются... Остерегайся. И будут нас угощать — много не пей, мало не ешь, пальцами своими костлявыми, как задумаешься, не стучи. Прижимайся к Шмакову. Он в Егорьевске свой человек: кума завёл, поди, и бабу! Его-то Галина, в слезах, у колодца, рассказывала: во сне Шмаков всё о какой-то постели говорил. И простыня будто шелковая, шуршащая... На меня не глазей. Как в деревне разговор пойдёт, если я без тебя и ты без меня прожить не можем. Слушал Никита щебетанье жены, думал: не затеряются ли его серьги в массе великолепных подарков, что делали мастера не с его умением, а истинные таланты. *Усерязь — серьга, серёжка, ушная украса. ** Расстянь — место, где дорога раздваивается. Продолжение следует.