Рожа не по чину

Поэтому нам легче вспоминать одни эпизоды — они конкретнее и точнее, на наш взгляд, характеризуют время. К сожалению, многие детали давних событий и фактов автор уже не помнит — он в годах и для восстановления памяти пьет таблетки ноотропила, которым тоже верить едва ли можно. У нас лекарств-пустышек гораздо больше, чем тех, которые лечат. Такое сейчас время. Но это и не столь важно для рассказов — в них всегда есть место воображению и догадке. Они, на писательский взгляд, гораздо интереснее, чем подлинные люди и факты. …Итак, в областной и самой тиражной газете проходила утренняя планерка. Все журналисты были молчаливы и напряжены. Наш добрый редактор в такие дни напоминал Змея Горыныча, который готов был больно клюнуть, правда, не смертельно, любого журналиста. Чему никто не удивлялся — в Москве заканчивал работу один из последних съездов коммунистической партии Советского Союза. На столе редактора уже лежали черновые полосы с докладом еще живого Леонида Ильича Брежнева и с портретами членов нового избранного политбюро и кандидатов в эти члены. Редактор, сознавая особую важность выходящего в свет номера, мрачно спросил: — Кто дежурный по номеру? — Олег, — торопливо уточнил ответственный секретарь. Наш интеллигентный и умный редактор в обычном общении был доброжелательным человеком, но тут посмотрел на меня, словно подозревая, что я завтра предам Родину, и буркнул: — Ну-ну… Да, дежурным по этому злосчастному номеру довелось быть мне. График в газете соблюдался с точностью метронома. И при выходе таких официальных номеров никто в газете не хотел подменять дежурного. По многим причинам. Во-первых, в съездовских номерах за малейшую ошибку наказывали по полной программе. Во-вторых, все знали, что номер затянется до глубокой ночи. От ТАСС приходили поправки по докладу генсека и выступлениям участников съезда со скоростью объевшейся улитки. Тогда не было еще электронной почты и печати, когда почти мгновенно все можно подправить, добавить, изменить и подрисовать. Текст набирался долго, клише со снимками переделывали много раз. Кроме того, эти торжественные номера журналисты не любили и по другим причинам. Еще со времен Хрущева. Этот кукурузный фанат своими бесконечно длинными выступлениями «съедал» в газетах всю гонорарную площадь. При его говорливости откладывались оперативные репортажи, злободневные аналитические статьи, даже золотые информации, добытые если не кровью, то уж точно недосыпом и нервотрепкой. Официоз был обязателен, как дождь в непогоду. Доклады и выступления генсеков напоминали неизбежность старости и увядания. Правда, был и один плюс от них. Он добавлял журналистам, увильнувшим от дежурства, свободное время. Можно было поиграть в шахматы, попрыгать у теннисного стола, сбегать в бильярдную, поболтать с редакционными девчонками. Но дежурной бригаде, и прежде всего редактору, ничего из этого в тот день не светило. Мы стояли у стола и бдительно вглядывались в принесенные из цеха, еще черновые, полосы. — А кто это?! — вдруг спросил брезгливо редактор у заместителя ответственного секретаря, показывая на клише с портретом какого-то мордатого человека среди членов политбюро и кандидатов в эти члены. Наш Петька, уже дорабатывающий свою жизнь в редакции, вечный зам ответсека, тут же бодро ответил: — Это председатель ревизионной комиссии. Сизов или Тузов… Кандидат в члены политбюро. Сейчас точно не помню. Редактор тут же вскипел: — Вы что же, Петр Николаевич, ставите в номер членов политбюро, не зная, кто есть кто?! — Да знаю, — протянул лениво и оскорбительно для членов политбюро Петька. — А вы не обратили внимания, — раздражаясь все больше, уже гневным басом спросил редактор, — что на снимке председатель ревизионной комиссии выглядит представительнее и заметнее, чем генеральный секретарь нашей партии? А у него рожа не по чину, — ответил с полной непочтительностью Петька. — Мы его клише уже три раза переделывали. Хотели этому мужику уже уши отрезать, чтобы рожу маленько сузить. Еще хуже получается, сразу бросается в глаза. Природа у него такая — мордатая… — Так… — протянул зловеще редактор. — Петра Николаевича сегодня от дежурства освободить. Заменить ответственным секретарем. Клише переделать еще раз. Председателя ревизионной комиссии на снимках уравнять по размеру с другими членами политбюро и через два часа принести мне новые рабочие полосы. А сейчас я планерку закрываю. Номер к печати не готов. Но ни через два, ни через шесть часов реконструкция лица председателя ревизионной комиссии не удавалась в соответствии с его служебным положением среди членов политбюро. Его лицо нагло выпирало из ряда. В редакции, когда срывался номер, да еще элитный, в газете начинался переполох с явственными приметами истерики. В секретариате перерыли весь архив, всех журналистов разослали по другим газетам, надеясь, что хоть там найдется подходящее и нужное фото. Тщетно: председатель ревизионной комиссии на всех снимках словно вываливался своей физиономией из главного, можно сказать, верховного ряда. К ночи дело приняло угрожающий поворот. Номер с материалами съезда коммунистической партии явно срывался. Это грозило скандалом, оргвыводами и потерей авторитета областной газеты. К одиннадцати часам вечера редактор вызвал меня к себе в кабинет. Я к этому времени доклад Брежнева прочел уже на три раза. Но если сегодня попросили бы меня вспомнить что-нибудь из него — хоть убейте, не вспомню. А вот про двадцатый съезд партии, сделанный Хрущевым, помню почти все. Считаю, что эти странности памяти зависят от темы, языка документов и от того, что ложится на сердце. Вот о чем я думал, когда шел к редактору. Он сидел в своем кресле уставший, пил кофе и с неохотой посматривал на рабочие полосы не подписанного еще номера. — Мы сейчас поедем с тобой к Ивану, редактору «Советского воина». Возможно, у них есть не сильно мордатый председатель ревизионной комиссии, — сказал грустно редактор. Он повернулся в кресле, развел обреченно руками, словно показывая, что больше делать нечего и такова газетная судьба, встал — тогда еще высокий и красивый. В окружную воинскую газету мы приехали к часу ночи. Полковник Плотников нас уже ждал — два редактора давно дружили. — Ну, — сказал нетерпеливо один другому. — Показывай снимки. — Нет, — отказался полковник. — Сначала ты успокоишься, все равно график уже сорван. Да и нам с тобой не привыкать подписывать номера к утру. Главное, чтобы они вышли. Давай-ка выпьем понемногу… Я к твоему приезду приготовился. Полковник открыл шкаф, поставил бутылку коньяка, три рюмки на свой стол и открыл коробку шоколадных конфет. Мы выпили раз, выпили два и… на посошок. И только потом нам принесли клише. На одном из них теснился председатель ревизионной комиссии. У него и здесь была, как говорили мы в детстве, рожа по циркулю. Но она почему-то не сильно выделялась из ряда членов политбюро. — Ты как этого добился? — сразу же спросил наш редактор. — Да я тоже все увидел, как и ты, — смеялся полковник. — Нам, редакторам, положено быть бдительными. Мы вместо этого кандидата в члены политбюро щелкнули нашего обозревателя: у него тоже не лицо, а квашня. Стерли середину со снимка, а затем наш художник подрисовал, что надо. Провели, так сказать, липосакцию. И вот видишь, получился вполне приличный председатель ревизионной комиссии. Даже лучше, чем в оригинале. — А не попадет, если узнают?! — Да кому он нужен?! — еще раз хохотнул полковник. — Уже на Брежнева не обращают внимания. Ты же понимаешь, к чему все катится… На этом мы попрощались, а к утру номер был подписан. Я поехал домой в полной уверенности, что это был последний съезд партии, Но, может быть, предпоследний. Сейчас не вспомню…