«Ты прости меня, сыночек...»

В углу небольшой комнатки, за старым круглым столом, сидит немолодой уже мужчина. Перед ним на столе лежат несколько разбросанных тетрадных листков, исписанных неуклюжим почерком, и конверт. За окном шумит осенними каплями дождь. Ветер, играя с тонкими струйками воды, срывающимися с крыши от желобков шифера, напевает заунывную песню. Такую песню обычно поет мать ребенку, когда, накормив и запеленав, укладывает спать... Нежданно-негаданно пришло письмо Владимиру Дмитриевичу. Через сорок шесть лет пришло... От отца. Взгляд невольно упал на место, где стоял старый деревянный сундук, обитый металлической лентой, — свадебный подарок для его матери. В нём аккуратно, под самую крышку, когда-то были сложены немудреные по прежним временам пожитки: старые застиранные рубашки, платья, покрывала с намалеванными масляной краской цветами. И только в одном углу был просвет — там стопочкой сложены документы, облигации, письма... Письма — фронтовые треугольники. Адресованные матери... От отца. Они недолго радовали семью. Однажды утром — Владимир Дмитриевич помнил это явственно — он проснулся от громких причитаний матери. Оказалось, ночью мышь проникла в сундук и подчистую сгрызла все бумаги... И вот перед глазами в современном конверте, но с тем же самым, до боли знакомым, почерком адресованное ему, Володьке, письмо от отца. Сон это или явь? — Здравствуй, дорогой сынок! — читает он первую строчку. Боже мой, кто бы знал, как долго ждал он этих слов... Тогда, в далёком сорок пятом, в каждом из возвращающихся с фронта солдат он видел своего отца. А с Игнашкой Трубиным так даже дрались. Тот кричит: «Мой отец!» А Володька ему: «Нет, мой». В тот раз и вправду оказалось — отец Игнашки. Он ему и подарки привёз, и саночки новые сделал. Собирался лыжи мастерить. Тогда думалось: «Ну, подожди, Игнашка, вот вернется мой папка!..» А папка не возвращался... Вспомнил, как знойным июльским днём зареванная мать пришла домой, держа в руках помятый, промоченный слезами листок. То была похоронка на отца. Жили они в то время в небольшой землянке, аккуратно обмазанной снаружи и внутри. К каждому большому празднику мать белила в избе и подновляла глиняный пол. Свежестью и теплом веяло тогда от всего, что наполняло их небольшую избушку. Как-то светло становилось, хоть и одно-единственное оконце зимою настывало так, что ежедневно со стекол его соскабливали целую чашку снега. С ними тогда жила ещё бабушка. Все звали её Дарьей Васильевной, a Володька — просто бабушкой. Потому что она была его бабушка и больше ничья. Любил её. И она относилась к нему с лаской и заботой... Туман воспоминаний рассеялся, и вновь перед глазами предстал текст загадочного письма. «Ты прости меня, дорогой мой сыночек, — стал читать дальше, — не написал я тебе за свою жизнь ни одного письма. Не мог... Но я постоянно помнил о тебе. Виноват ли я перед тобой, а может, война виновата, не знаю. Хочу только, чтобы ты знал правду обо мне, хотя бы после моей смерти. Не погиб я июльским днем сорок третьего. Жив остался. Правда, помотала жизнь по госпиталям. Разрывом снаряда покалечило мне ноги в районе паха, ну и... Такое ранение для мужика хуже смерти. Не стал я тогда никому ничего о себе писать. Подумал, лучше будет, если останусь для вас погибшим. Душа-то, конечно, не на месте была. Тайно пробирался к вам, выспрашивал у людей о жизни и новостях ваших. Как вор какой-то из-за кустов, разросшихся за рекой, наблюдал за вами. И вновь уезжал. Боялся, что кто-нибудь узнает меня и расскажет об этом твоей матери...» Анатолий БОНДАРЕВ. c. Сарапулка. Мошковский район.