— Август, — пробормотал Утёмов, ведя биноклем вдоль полосы укреплений гитлеровцев. — В августе всегда так: вечера неторопкие, с полутенями, зато по утрам не зевай, промаргивайся. Что у нас в Сибири, что здесь. Без разницы. — Не скажите, товарищ комбат, — отозвался Иннокентий Сергеевич, ординарец, которого Утёмов высмотрел в когорте старослужащих ещё на Карельском участке фронта, перед броском в составе лыжной бригады в тыл противника, — не скажите, у воронежского лета свои кровя, не нашенские... Обходя посты, они остановились в траншее, отрытой, согласно правилам долговременного затишья, в полный рост. Утёмову траншея приходилась впору, ординарец же скорректировал глубину с помощью ящика из-под мин. Взгромоздившись сейчас на него и тоже обследуя раскинувшееся перед ним пространство нейтральной полосы, искромсанной осколками авиабомб, снарядов, мин, продолжал бубнить машинально: — Свои, свои, не нашенские кровя... — Вечно ты, Сергеич, начальству перечишь, — пробурчал Утёмов и, передавая ординарцу бинокль, кивнул в сторону лощинки, что, начинаясь почти у переднего края обороны немцев, пересекала наискось нейтралку до самых окопов батальона. — Что-то не пойму, или у меня в глазах рябит, или гостеньков спозаранку нам Господь послал? Ночной туман уже разлохматился и стал сползать клочьями в эту самую лощинку, где и сгрудился в ожидании восхода солнца. Только был он не настолько плотным, чтобы обеспечить полную непроглядность. — По-пластунски шуруют, — определил Иннокентий Сергеевич, возвращая комбату бинокль. — Похоже, двоечком, не боле. Шагах в пяти от них траншея изгибалась, обходя какое-то препятствие, и там, на изгибе, тоже на ящике из-под мин, пристроился постовой с ручным пулеметом. Было видно: солдат в годах; возможно, тоже из старослужащих — пулемет у него отдыхал на бруствере, сам он сосредоточенно крутил «козью ножку». — Не спишь, солдат? — окликнул Утёмов. — Неможно, товарищ комбат, мы на посту. — А чем занят? — Так покурить собрался... Но вы не берите в голову, я в рукав, немец не узрит. — Немец не узрит, он за нейтралкой. А что под твоим носом деется, тебя не колышет? — И чего туточки особого деется? Ну, вертаются с рейду наши связисточки — Галинка и Клавочка, так они при мне на нейтралку подались. Ещё и попросили — дескать, прикрой, в случае чего, своим ручником. — Но за каким дьяволом, спрашивается, их туда понесло? — Вот чего не знаем, того не знаем, товарищ комбат. Надо быть, справность полевой связи понадобилось проверить. — Смотри ты, «понадобилось», — непроизвольно накаляясь, передразнил Утёмов. — А тот факт, что вся нейтралка нашпигована минами — и нашими, и чужими, — им ведомо? — Обсуждался данный факт, я им предупрежденье сделал, но девчата оказались в ажуре: у нас, говорят, все проходы через минное заграждение загодя помечены. — А снайпера — про снайперов они запамятовали? — всё не мог затормозиться Утёмов. — Тут ведь каждый бугорок пристрелян! — Бугорки — это вы в точку, товарищ комбат, это всенепременно, однакось та же, к примеру, ложбинка — она уже пуле не по зубам. Само собой, ежели соблюдать себя, не высовываться. Утёмов лишь отмахнулся в раздражении, припал к биноклю. Туман в лощинке проредился, теперь с достаточной отчетливостью можно было разглядеть быстро приближающиеся по дну лощинки девичьи фигурки. Связистки ползли одна вслед другой, в одинаковом ритме работая локтями и коленками. Двоечком, как выразился Иннокентий Сергеевич. И обе — с непокрытыми головами: пилотки у каждой зажаты в руках, причем не смяты, а прихвачены аккуратно за краешки, будто в чуть вздутых «пирожках», выгоревших на солнце добела, некие сокровища. Но ради каких сокровищ могли девчонки решиться на такое сумасбродство, так рисковать жизнью? — А в самом деле, что у нас со связью, Сергеич? — покосился Утёмов на ординарца. — Это ведь твой круг вопросов. — В норме связь, товарищ комбат, в пять утра все каналы проверил. В толк не возьму, чего непоседам взбрендило? — Сейчас выяснится, айда встречать. Переместились по траншее к тому месту, где стекало в окопы устье лощинки. Первой припарковалась Клава — невысокая, похожая на подростка беляночка в перетянутой брезентовым поясом линялой гимнастерке, в брючках-галифе защитного цвета, заправленных в кирзовые сапожки. Увидела Утёмова, сгруппировалась, кинула, забывшись, руку к непокрытой головке: — Здравия желаю, товарищ комбат! Утёмов козырнул молча в ответ, приготовился снять допрос, но в этот момент в окоп свалилась Галина, тоже поджарая, тоже в гимнастерке, брюках и сапогах, только обликом полная противоположность подружке: чернявая и кареглазая. И с кровоточащей царапиной на левой щеке, от виска до подбородка. Первым побуждением у нее было как можно скорее укрыться за спиной у Клавы, но Утёмов уловил начало манёвра, скомандовал: — Отставить, боец Казекина, ответ будете держать обе враз! Девушка оробело затормозилась, однако Клава решительно шагнула к ней, закрыла собою. — Я Галинку уговорила, мне и отвечать. Да, мы нарушили дисциплину, самовольно отлучившись из части, но отсутствовали всего сорок три минуты… — Дело не в том, сколько вы отсутствовали, вопрос в другом: с каких это пор приветствие «под козырёк» стало возможным без головного убора? — Так у нас пилотки, это самое... — смешалась девушка, однако тут же взяла себя в руки: — Товарищ комбат, разрешите доложить о цели рейда? Всё встало на свои места: девчонки прослышали о выехавшей в расположение дивизии бригаде артистов, куда включена Клавдия Ивановна Шульженко. — Для моей тёзки и расстарались, — раскрыла пилотку Клава. — За душевность, за «Синий платочек», — вставила Галина, протягивая из-за спины подруги свою пилотку. В пилотках умостились крохотные букетики неброских полевых цветов с бледно-фиолетовыми, желтенькими, белыми лепесточками — на них ещё не совсем обсохла роса, не давая лепесткам поникнуть, омертветь. — Фиалка трёхцветная! — задохнулся Утёмов. — Уцелела, здравствует наперекор этому аду! — Никакая это не фиалка, товарищ комбат, — не удержался ординарец, — обыкновенные анютины глазки. — Опять перечишь, старый, — усмехнулся Утёмов, — а того не ведаешь, что твой комбат успел перед войной десяток лет отдубасить в школе, где вёл биологию, в том числе ботанику. Такое название тоже в ходу, только оно бытовое, а это по науке.
2
Концертную площадку оборудовали в овраге, роль сцены исполнял грузовик с откинутыми бортами. Деревянное, изрядно выщербленное днище застелили брезентом, возле кабины поставили скамейку для музыкантов, сбоку прислонили стремянку, а чуть поодаль, перед кабиной, раскинули палатку, где артисты могли переодеться, привести себя в порядок. У входа в палатку и встали на вахту Клава с Галиной, надеясь скараулить Клавдию Ивановну до начала программы. По опыту знали: после концерта их попросту сомнут, не дадут к гостям протиснуться. Утёмов не одобрил эту идею, полагая, что цветы должны восприниматься как знак признательности за выступление, но разубеждать не стал: почему бы не сделать артисту приятное и авансом? Он выбрал позицию на склоне оврага, откуда просматривались и выход из палатки, и сама импровизированная сцена. Между нею и палаткой сновали взмыленные устроители зрелища, сами участники концерта не показывались, занятые последними приготовлениями. — Глинский, Миша, ты где потерялся? — донеслось вдруг из-под брезента. — Что, бегать нам за тобой? Полог откинулся, показался пожилой представительный мужчина с редковатой, но тщательно уложенной шевелюрой, в манишке с черным галстуком-бабочкой, оставалось лишь облачиться во фрак. Глаза его были широко распахнуты, но, судя по всему, никого не видели. — Глинский, ты где, в конце-то концов? Или забыл, что тебе открывать концерт? Никто не отозвался. Человек в манишке снова повёл глазами, наткнулся на топтавшихся у входа девушек в солдатских гимнастёрках, оглядел их вопрошающе, остановил взгляд на солдатском котелке в руках у одной из них. — Если вы собрались угостить нас кашей, то мы уже перекусили. Клава, державшая котелок, сняла крышку и осторожно вынула букетик, говоря при этом: — Только мы хотели бы лично... Не могли бы попросить, чтобы она вышла к нам? — Которая «Синий платочек», — вставила из-за спины подруги Галина. — Всего на одну минутку, — поспешила заверить Клава. — Даже меньше, — вновь подала голос Галина. Человек в манишке поднял просительно руки: — Милые вы мои стрекозули, не гоните лошадей, наша Клавочка Ивановна ещё не появилась, задерживается в пути. Будем начинать без нее. Как я понимаю, именно она предмет вашего обожания? — Нам бы только цветы... — зарделась Клава. — Ну, это проще простого, оставляйте, передам, — небрежно зажал в кулаке букетик, опустил к ногам, подобно венику на входе в парную. — Передам, не сомневайтесь, но на будущее имейте в виду: наш брат-артист избалован розами... Ну, не отвергаем и георгины или те же хризантемы. Утёмову показалось, что нежные соцветия анютиных глазок, и так уже теряющие свою свежесть, совсем поникли и съежились от этих слов, а на своих незадачливых девчонок он побоялся даже посмотреть. Пружинисто выпрямившись, в два прыжка он одолел расстояние до палатки, ухватился за манишку, притянул к себе, выдохнул, осипнув от гнева, в напудренное лицо: — Тыква ты перезрелая, а не артист! — а когда тот попятился, промаргиваясь, в палатку, добавил уже спокойнее: — И не стрекозули они тебе, а бойцы героической Советской армии!3
Природа сработала, как по заказу: погожий с утра день на переломе засмурнел, горизонт начал уплотняться, свинцеветь, постепенно затянуло и весь купол. И хотя дождь не вызрел, налётов вражеской авиации можно было не опасаться. Концерт открылся чтением из раннего Чехова — сцена поступила в распоряжение невысокого молодого, черноволосого, черноглазого, с чернеющей на верхней губе полоской усов, паренька в клетчатой ковбойке с закатанными по локти рукавами. Едва ли не с самого начала его чтение захватило всех. Каждое слово звучало по-новому, наполнилось новыми, неожиданными красками, и простые, всем знакомые слова притягивали вдруг открывшейся глубиной. Оказалось, это и был запропастившийся не ко времени Миша Глинский. Его сменила фокусница — все трюки её не нуждались в громоздком инструментарии, в ходу были колода игральных карт, старые газеты да шёлковая косынка, зато каждый номер сопровождался дружными просьбами: повторить! Наконец Утёмов увидел в кузове грузовика «Тыкву»: ухоженный, во фраке и сверкающих штиблетах, артист сперва наклонил в знак приветствия голову в сторону «зала», потом качнул ею в сторону баяниста, расположившегося на скамейке, и без предисловия пророкотал: — Гори, гори, моя звезда... Нет, он не исполнял, он на полном накале проживал на сцене каждое из мгновений, проживал так, что Утёмов в удивлении ощутил вдруг, как пронзительная оторопь стянула кожу на затылке, соскользнула льдинкой по спине. Будто вовсе и не было позади четырнадцати месяцев кровавого окопного лиха, не оставившего, казалось, в душе ни одного живого росточка. Очнулся от восторженного вскрика, прозвучавшего в двух шагах от него: — Браво!.. Браво!.. Это был переместившийся сюда со сцены Глинский, он весь светился гордостью за исполнителя. — Браво! — подхватили столпившиеся вокруг бойцы. Тем временем на Утёмова накатила новая волна уже пережитого чувства: со сцены пахнуло ароматом такой далёкой, такой недосягаемой мирной жизни: — Отцвели уж давно хризантемы в саду... И снова сквозь шквал аплодисментов прорвался мальчишеский голос Глинского: — Браво!.. Утёмов, подчиняясь внезапному импульсу, шагнул к нему, наклонился к самому уху: — Миша, я ненароком, вгорячах обидел этого человека, по-глупому обидел, даже обозвал зачем-то тыквой. Помоги мне, передай ему моё искреннее раскаяние и, само собой, извинение. Мол, от капитана Утёмова. Глинский стремительно развернулся всем корпусом, обхватил Утёмова за плечи, ответно наклонился к уху, принялся рассказывать, что у певца около двух недель назад погиб на этом участке фронта сын, разведчик, и отец стремился сюда попасть в надежде повстречаться с однополчанами сына. — Для него сейчас каждое доброе слово на вес золота... Помолчал, неожиданно заговорил о себе: он тоже, как выяснилось, стремился вписаться в эту концертную бригаду с потаённым умыслом — разыскать воевавших здесь одноклассников, объяснить им, что вовсе не сачканул от призыва, его задержала непредвиденная операция. — Предстоит ещё одна, об исходе врачи умалчивают, — растерянно улыбнулся, добавил: — Знаете, моё стремление объясниться с земляками кому-то может показаться наивным, но для меня это вопрос чести. Утёмов машинально наклонил голову набок, как это делал у себя в классе, вправляя в очередной раз мозги кому-нибудь из воспитанников: — Главное, Миша, ты объяснился с собственной совестью. Держи! Пожал парню руку, ткнул ободряюще кулаком в бок. Закрыл программу концерта своим повторным выступлением тот же Глинский, представивший на суд собравшихся два новых рассказа Михаила Зощенко. Встретили их дружным смехом и не менее дружными аплодисментами, а переждав их, Глинский объявил: — Знаю, многие из вас надеялись увидеть на этой сцене несравненную Клавдию Ивановну Шульженко, но по дороге сюда её перехватил адъютант командующего фронтом, попросил пообщаться с генералитетом. Как видно, не смогла наша прима вырваться из генеральского окружения.4
Августовская разомлевшая ночь успела спеленать передовую, когда в блиндаж комбата спустился Иннокентий Сергеевич, доложил: — Машина пришла, в штаб дивизии вызывают. Водитель сказал, приказано явиться вместе с девчатами, какие утресь на нейтралку ползали. Успел-таки накапать кто-то, сейчас будут стружку снимать. В те дни, когда портилась погода и отступала угроза налётов вражеской авиации, штаб дивизии перемещался из блиндажа в палатку. И жизненного пространства больше, и духота не гнетёт. Вот и сейчас машина притормозила возле палатки, охраняемой часовым с автоматом в руках. Часовой, как видно, был предупреждён: молча откинул полог, взял под козырёк, пропуская внутрь всех троих. В свете керосиновой лампы, подвешенной к потолку, Утёмов успел разглядеть сидевших у походного стола генерала и какую-то женщину, а также сгрудившихся вокруг штабных офицеров. Козырнул, но рта раскрыть не успел, генерал опередил: — Ну что, комбат, гадаешь, кто мог накляузничать мне на твоих связисток? Не майся, я сам вычислил: нигде, кроме нейтралки, не могло сохраниться такое чудо, — поднял со стола алюминиевую кружку с букетиком анютиных глазок. — И взгрел бы тебя за упадок дисциплины, да вот дорогая гостья упросила миловать. При этих словах женщина шагнула навстречу, привлекла к себе Клаву и Галинку. — Дорогие мои, вы вернули мне далекое детство, когда мама приносила мне такие же цветочки с покоса. Только у нас их называли не анютины глазки, а иван-да- марья. А еще и — братики, троецветка, полуцвет, топорчики… — Повернулась к утонувшему в полумраке дальнему углу палатки, попросила: — А не расчехлить ли нам по этому случаю баян, Антон Дмитриевич? — Я что же, только как товарищ генерал посмотрят. — Генерал тоже человек, старина, — рассмеялся комдив. И потекло в сторожкую темноту, в наши всколыхнувшиеся окопы и дальше, за нейтралку: Синенький скромный платочек Падал с опущенных плеч... Подходило к концу второе лето Великой Отечественной, впереди ещё ждали Сталинград, Курская дуга, Днепровский рубеж, полдесятка стран Восточной Европы, редуты самой Германии, Берлин, и в душе у тех, кто уцелел по нашу сторону нейтралки, пройдя через всё это, не переставал звучать камертоном неистребимой веры в Победу этот незамысловатый гимн простому человеческому счастью: ...Ты говорила, что не забудешь Ласковых, радостных встреч...