Мои стихи об отце

Взял баян, по ладам пробежал, вернее, прощупал онемевшими пальцами. Обдумывал ситуацию и всем видом показывал, мол, рад бы, да руки… Обождали бы… К его удивлению, оставили несвязанным и отвели в сарай опять. Тихо подошел Иван к еще одному пленному солдату, руки развязывает, про побег шепчет. Но тот отказался наотрез. Тогда он сам, выследив момент, рванул. Пьяные немцы открыли огонь, заставляя петлять, как зайца по полю. К своим позициям приблизился — оттуда тоже огонь открыли. Тогда в предвечерье во весь голос русский мат употребил солдат, поднявшись и кулаками грозя. По мату и по отчаянности поняли стрелявшие, пустили до окопа… Этого рассказа нет в книгах. Он был услышан из разговора фронтовиков на встрече в День Победы. Успенские фронтовики собирались у кого-нибудь дома, и жены старались им не мешать. В День Победы был отец от дел свободен И его, хмельного, мама не бранила. — Это в нем еще войны осколки бродят, — Утомленно и печально говорила. В День Победы был отец себе не волен. Под бомбежку и бои бросала память. Имена однополчан, Как птиц на волю, Выпускал из клетки сердца, болью маясь. Вспоминал как самых лучших, как героев, Перед ними орденами не хвалился. И виною и войною словно болен, То трезвел, а то и бредом исходился. Мать тогда ему сочувствовала, помню, Мол, откуплен день годами фронтовыми. А сама молилась, боль тая, на холмик: Два младенчика в те годы схоронила. Иван Иосифович Семенов, мой отец, по натуре не был воином. Крестьянский сын, и сам смекалистый крестьянин. В Успенке появился мальцом, куда переселились из рязанской деревни Борисовки его родители, Иосиф и Мария. Чета с библейскими именами и тоже нелегкой судьбой. Иосиф Тимофеевич и Мария Степановна одни из основателей поселочка, возникшего в 21-м году ушедшего века. В избе из литого самана шестерых вырастили. Как младшей сестре Ольге появиться на свет, случилось, что дома, кроме Ванечки, никого не оказалось. И послала мать его к соседям Даниловым — позвать кого-нибудь. Метель была — свету не видать. Дошел-таки четырехлетний малец до занесенной землянки и покричал в трубу печную. (Был такой способ общения в бураны). Да, видно, за воем вьюги голоска не услышали. Не с первого захода, но докричался парнишка, пробилась бабуся-соседка к родихе. Подростком к охоте пристрастился и… к гармони. Как он на ней играл! Помню, многие пробовали научиться на «хромке», а не получалось. Причем играл не только на гулянках, а по настроению. Зимний вечер помнится: в старой пластянке спят мать и семеро сестричек и братьев. Только мы с папкой чего-то засиделись. Взял гармонь, ладам печалиться не дал, а цыганочку завыговаривал. Ну, а я на круг (по земляному полу босиком топота не слышно). Как два лунатика… И кто знает, о чем журился он, выводя сильным, красивым голосом «Бродяга, судьбу проклиная…» Может, о том, как отца его, серьезного, степенного человека, по клевете арестовали? С обыском пришли зерно искать. А разве найдешь, где его и не было? Год по тюрьмам потаскали и отпустили… Пришел весь больной и седой. И все это время дома — для детей только мелкая-мелкая картошечка, присоленная слезами матери… Женился отец на маме, Ксении Ивановне Ваниной, перед армией. Пошел на срочную службу, а попал на финскую войну (стрелок и лыжник был хороший). А оттуда сразу на Отечественную. На фронт ушли его старшие братья. Матвей погиб первый из Семеновых, первая похоронка на него в село пришла. Погиб и Ефим. Тимофей — вернулся. Иван первый успенский фронтовик, пришедший в отпуск по ранению. На костылях, в пилоточке, на студеном, уже со снежком, ветру. Вообще-то отец был красив: высокий, черночубый, кареглазый, только малоразговорчивый. Как хороший столяр помогал односельчанам при стройке. Конюшил, потому что любил лошадей. Техникой интересовался: водителем, мотористом, мельником был, кроликов дома развел — удачно. Пчеловодством серьезно занимался. Вылечив себя от радикулита пчелами, многим односельчанам помог. В родительском доме стоит мебель, сделанная его руками. За столом с точеными ножками собирается вся семья на Троицу. Вспоминаем, как папка выпить был не прочь (но дома никогда не шумел, бормотал лишь), каким был в гневе, как делал все без суеты, по-мужицки. Трансвааль, Трансвааль, Страна моя… Запели, наконец. С улыбкой с фото старого Смотрел на всех отец. Семья сидела за столом, Мелодию вела. А эта песня у него Любимою была. Смотрел, мол, что ж, Коли начали, так пойте от души… А в темноте чердачной Его гармонь молчит. Кого винить? На сколько, Что не подрос игрок? Никто во всем поселке На ней играть не мог! Лишь у груди Ивана, Лишь под его рукой Такое выдавала!.. Что плавился покой. И я терялась, помню, Открытия полна: «Так у отца с гармонью Душа была одна?» О войне отец говорить не любил. Будучи немногословным, плотничая или за другим делом, только насвистывал мотивчик. С детьми — «желторотиками» — все мать занималась. За всю жизнь, сколько помню, отец не износил даже пары туфель. В самой рабочей обуви всегда — в кирзовых сапогах, либо по праздникам в хромовых, офицерских. Ну не было у него бездельных дней с такой семьей! И еще всегда ходил в простых рубахах с длинными рукавами. Потому что жилистое тело в шрамах. Отметины войны на боку, спине, ноге, даже под смоляными волосами на голове насечки от осколков. Получал ранения почти каждый год войны. Путь бойца прошел через Карельский, Волховский, Ленинградский фронты. В 41-м г. — автоматчик-разведчик Иван Семенов ранен. В 42-м — водитель, по дороге жизни доставлявший в блокадный Ленинград груз, ранен второй раз. В 44-м — осенью, третье ранение, самое тяжелое. Не сразу его подобрали с поля боя. Долго лечился по госпиталям. В Рижском госпитале он и День Победы встретил. И снимок с медсестрами есть оттуда… Много снега и покоя У полей родных, неброских. Но еще я знаю поле — Поле памяти отцовской. Описал словами скупо, Как оно огнем горело, Так, что таяли окопы, Так, что сердце леденело. Там и ранило… Упало Навзничь пепельное небо, Все исчезло, Все пропало. Трое суток быль как небыль. Что живой — дивился долго. Шел в просторы ежедневно, Будто жил каким-то долгом Или чувством неразменным. Посмотреть на снег, на поле Я хочу его глазами. Он сказал: «Живи спокойно, Боль за вас мы взяли сами». Фронтовая закалка потом не раз выручала. Когда пятилетнюю дочку с переломом позвоночника определили в санаторий под Новосибирском, повез ее на попутных полуторках (железной дороги близко не было). Ребенка брать отказывались, мол, мест нет. В солдатской своей гимнастерочке, резко положил на стол направление, посадил дочку на веранде: «Если что с ней случится — ответите». И ушел. Но, как разведчик, высматривал, что будет. Когда девчушку к вечеру завели в помещение, отправился назад в далекую Успенку. Всю жизнь прожил в Успенке. Вместо старенькой пластянки построили хороший дом. Восемь детей с мамой подняли. На стройке пригона зашибло его бревном. И сразу эхом отозвались старые раны. Не дожив до 60-ти, умер. Всего раз пенсию получил по инвалидности. Приезжая на могилу, вспоминают дети его слова, поделки. Станок для вытачивания по дереву собрал. Увидев резные двери в кино, сделал такие же… И многое другое внукам теперь уже рассказываем.