Иногда мама доставала отцовскую зелёную суконную гимнастёрку, тёмно-синие его брюки галифе, свою зелёную шубу, длинную, с множеством складок в поясе, шаль цветастую с кистями и раскладывала на софу. Потом поглаживала рукой эти вещи, как будто разговаривала с ними. Я пытался рассмотреть сквозь промёрзлое стекло что-нибудь на улице. И как это мороз разрисовывает окна — ну просто волшебник! Только вчера перестала бушевать метель. Она продолжалась несколько дней. Ветер завывал и стучал по крыше. Пришла с мороза мама и забралась греться на печь. Слышу её причитания, горькие, безутешные: «Сыночки вы мои родненькие, батюшка ты наш, Полюшка, да на кого вы нас покинули, сиротинушек!..» Полюшкой она называла своего мужа Поликарпа — моего отца. От её причитаний у меня по спине побежали мурашки. Кто-то из сестёр (кажется, Маруся) говорит: «Ну что теперь делать, не вернёшь ведь слезами...» Бедная моя мама, чем измерить её печаль-горе?! За три года потеряла двух сыновей и мужа. И о старшем сыне Александре на запрос в Москву ответили, что пропал без вести. Такие же листочки-похоронки, какие принёс нам письмоносец Вася Широков, получили многие на нашей улице. То в одной, то в другой избе голосили женщины. Наконец Вася Широков принёс письмо от Александра. В письме была фотография-портрет. Вместо рук видны были узкие полоски рукавов. Да к тому же письмо из госпиталя в городе Львове. Мама показывала фотографию соседкам и плакала. Она уже смирилась с той мыслью, что хоть калека, только бы живой вернулся.
«Лишь бы живой...»
Я сидел в нашей избе на лавке и смотрел в разрисованное морозом окно. Лавка называлась софа. Это подарок дедушки Фомы. Софа красного цвета, длиной почти во всю стену. Дедушка подарил ещё деревянный стол зелёного цвета, с выдвижными ящичками, кровать деревянную чёрного цвета и сундук деревянный, зелёного цвета, обитый железной лентой. В сундуке хранилась выходная одежда родителей.