Михаил Шляев (1937 — 1998)

В начале шестидесятых в Новосибирске было традицией издание ежегодных кассетных сборников сибирских молодых перспективных поэтов. Издание представляло собой объединённые мягкой обёрткой-обложкой и общим названием пять-шесть брошюр со стихами наиболее ярко заявившей о себе молодёжи Западной Сибири. И, следует признать, дебюты многих были яркими и запоминающимися. Многие из представленных этой серией стали известными поэтами-профессионалами, хотя немало и кануло в Лету. Однако выход на авансцену поэзии никому не известного Михаила Шляева стал воистину ошеломляющим. Будто шаляпинский бас вдруг вступил в хоре неокрепших детских голосов и заглушил их своею мощью и былинной напевностью. В отличие от сверстников, писавших стихотворные этюды о первых опытах любви, красоте окружающего мира и повседневных радостях жизни, Михаил выступил с поэмой «Запах хлеба», поэмой настолько зрелой, остросоциальной и совершенной, что заставил заговорить о себе как о поэте состоявшемся, многообещающем, огромных потенциала и дарования.

Поэму сразу же заметили. О молодом стихотворце одобрительно отозвался Александр Твардовский, поэта похвалил маститый коллега Василий Фёдоров, а лауреат Государственной премии Леонид Решетников стал редактором его первой книги. Открывалась широкая и ясная литературная перспектива. Да ведь и то сказать: безукоризненная биография (выходец из семьи сельских учителей, участник освоения целины, рабочий и инженер орденоносного «Сибсельмаша»), богатырская стать, неотразимая славянская внешность, взрывной характер, а помимо всего уверенность и упорство человека «от земли» вкупе с безусловным талантом сулили появление в стране поэта национального масштаба. К этому и шло. И отнюдь не случайна перекличка его ранних стихов со стихами тогдашних кумиров. Заметна явная родственность «Свадеб» Евгения Евтушенко, «Сорок трудного года» Роберта Рождественского и «Незабытой песни» Михаила Шляева. «Баллада о вётлах» новосибирца по своему эмоциональному накалу не уступает «Балладе о красках» Роберта Рождественского.

Увы, многое предрекаемое не свершилось. Независимый нрав, расхождение его оценок прошлого и настоящего страны с государственной идеологией быстро насторожили тогдашних ответственных руководителей, установивших негласный запрет на публикации и выступления молодого поэта. Да и медные трубы, видимо, протрубили слишком рано, не дав окрепнуть и возмужать деревенскому парню. Многие его стихи и поэмы, созданные в 70-х и 80-х, ложатся в стол, редкие — появляются на страницах местных газет и журналов, вокруг творчества сибиряка создаётся удушливая среда умолчания. Наступившая перестройка мало что изменила в судьбе поэта, ибо по сути своей Михаил Шляев был и оставался человеком советским, с обострённой жаждой справедливости, чуждый страсти накопительства, абсолютно не вписывающийся в новую систему жизнеустройства. «Я — не добытчик, я — поэт», — грустно улыбнулся Михаил в одном из последних своих стихотворений, однако установленному для себя кредо — «не оскорби в себе человека» — не изменил до конца своих дней.

В последние годы жизни Михаил Шляев руководил литературным объединением «Молодость», воспитав плеяду ныне активно работающих стихотворцев. Умер в 1998 году.

«Братка» — любимое обращение Михаила Алексеевича к друзьям, ученикам, коллегам. Братка, помним!

Руководитель литературного объединения «Молодость»Евгений Мартышев

Родине

Напрасно ль ты меня растила, В беде — добра, в нужде — светла? Ты, доброглазая Россия, Всегда мне матерью была. Ты всё дала мне: стать и силу, Бескрайний океан степной, Берёз тугую парусину, Что вспыхивает надо мной, И лебедей озёрных стаи, И луг в сверкании росы, Где сердце млеет, расцветая Цветком невиданной красы. Да будь светла, нежна, как прежде, Дай вдохновенья про запас, Чтоб пламень света и надежды В душе сыновней не угас, Чтоб на заре, туманным утром, Свой путь упорный превозмог Среди собратьев златокудрых И мой лазоревый цветок.

Незабытая песня

Владимиру Рещикову

В гармонь наяривал парнишка, Встречая с фронта поезда. Все мы — Володька, Санька, Мишка — Тянулись к раненым тогда. И что ни дверь, проём оконный — Везде бинты, бинты, бинты… Играл пацан неугомонный, Приладив на картуз цветы. Рванув гармонь, слова «Катюши« Не пел, поди, стенал скорей. И разрывались бабьи души: Не мой ли тот, что у дверей? Мы все хотели встретить вживе Своих отцов под грохот бед, Неся свой крест на общей ниве Ещё неведомых побед. Мне стынью помнится война: Свод неба льдисто-синий, Сугробов белая стена, На стенах в доме иней. А стуже будто нет конца, Насквозь продрогло небо. И нет на матери лица: В избе ни крошки хлеба. Мне душу студит с детских дней Гурьба сосулек с крыши, Что зябко виснут по весне, Как ноги ребятишек.

Баллада о вётлах

В тот самый год, как грянула война, Ушли в солдаты парни из села. Старуха-мать пять вётел у окна Воткнула и слезами полила. И загадала: ежели придут С войны сыны любимые домой, То вётлы пусть не вянут, а растут. А коль беда?.. Спаси их, Боже мой! И выбрала тем вётлам имена, Всем имена сыновние дала… Проходит год, но всё лютей война, И стала сохнуть первая ветла. Потом ещё два года протекли, В снегах и грозах, в ливнях и росе, Поникли сразу средних три ветлы, А пятая стоит во всей красе. И тридцать лет прошло с конца войны, Ветла ветвями крышу достаёт. Старуха-мать сквозь холод седины Меньшого ждать домой не устаёт. Я в малолетстве побирался, Хотя и стыдно было мне, Но я за жизнь по-детски дрался, Противоборствуя войне. До нас ли было в мире страха, Когда страдало полземли? Голодный, плакал я в рубаху, И слёзы впрямь рекой текли. Стучался в двери и в окошки, от дикой вьюги мёрз и слеп… Кто подавал гнилой картошки, Кто — зачерствелый «старец»-хлеб. Меня бранила мать-солдатка: — Срамить родителей своих… Но милостыньку ту украдкой Делила вновь на пятерых. От бед войны устала мама, С терпеньем Божьим потому Меня сквозь слёзы понимала И не бросала в печь суму. Я снова шёл тропою снежной, Дрожал в опорках от сапог. Но подавали реже, реже: Не в каждом доме был кусок. Но сердцем к сирому добрея — Прости, мол, нечего подать, — Селяне душу обогреют, У камелька позволят встать. Народ в беде поможет всюду — Я это с детства понимал. Всем благодарен вечно буду За то, что крошки не украл.

Городская ласточка

Среди окалины и дыма, Под стук и гром со всех сторон, Живою искрой негасимой Металась птаха меж колонн. — Как ты попала в ад кромешный? — Вздохнул суровый машинист. — Простора мало ль днём-то вешним? И даль светла, и воздух чист… И кузнецы в прожжённых робах, С касатки не сводя очей, Бедняжка не сгорела чтобы — Прикрыли жерла у печей. Среди весенней канители Поковки будут первый класс! Есть у людей в горячем теле Любви и нежности запас.

Оленёнок

Сгубили важенку с рассветом, И оленёнку нелегко. Он молча тычется в планету, Что пахнет тёплым молоком. Потухли первые капризы В его несмыслящих зрачках, И он напротив целой жизни Стоит на тоненьких ногах.

Улыбка поэта

Ягдташ мой пуст, пуста корзина, Но празднично глаза горят: Прекрасна в ягодах низина, Чудесна песня глухаря! Ты намекаешь в разговоре, Что нет добычи на обед. Нет — и не надо. Эко горе! Я — не добытчик. Я — поэт.

Моё больное

Моё больное — это ты, Любовь моя, Россия, И лес, и поле, и цветы, Что дышат доброй силой. Моё больное — доля вдов И долгое их пенье, Как таянье косых рядов Гусей в дали осенней. Моё больное — во сто крат Больнее личной боли. Моё больное — ты, солдат, Что пал на поле боя. Моё больное задевать Так больно мне, поверьте, За всё мне вышло горевать И жизнь беречь от смерти.

Мой жребий

Молчи, судьба, забудь о ранах, Не изменяй в нужде лица В угоду наглым квартирантам — Ума и сердца продавцам. На поэтических ли тропах, На тропах гласности любой Горланят серые вороны Над соколиною судьбой. Не только я в немом бессилье С юдолью бьюсь среди ночей — Не одного они сгубили Руками разных сволочей. Не я один брожу по свету, Гордец с растоптанной душой. Как ни крутись — просвета нету, В родном краю я стал чужой. Мечусь, как сокол в небе чёрном, Но тем мой жребий сердцу мил, Что не был в жизни я притворным, Что быть собой — хватало сил.