Виктор Ильин. Теперь он был бы седым, грузным, окружённым внуками и, разумеется, очень известным в городе (а может быть, и не только в городе) писателем. Наверное, седеющий мэтр, он давал бы мастер-классы начинающим литераторам, раздавал автографы и пел бы хрипловатым голосом под гитару свои удивительные песни: «Про Фому», «Над планетой ветерок-сиверок», «Мосты» и др. И также грустно, и чуточку в себя глядели бы его карие глаза, а губы трогала смущённо-виноватая улыбка. А из глубины зала влюбленно глядели бы на него пожилая женщина — его жена (моя одноклассница) Галя Унжакова и взрослый сын. Но этого уже не произойдёт никогда, ибо Виктор ушёл непростительно рано и давно — тридцать лет назад. Ушёл в расцвете сил и таланта в тот запредел, откуда не возвращаются. И мы, его друзья и коллеги, провожали его памятной осенью 1976-го, под шелест опадающей листвы не веря и не желая уразуметь случившегося — нет больше Вити, души
ЛИТО, пожалуй, самого одарённого и перспективного из нас. Хмурился молодой Виктор Крещик (ныне маститый поэт Зернов), кусала губы Таисия Пьянкова (ныне известный сказитель), смахивал слезу Николай Шевяков (ныне искусный резчик по дереву) и витала над всеми Витина пророческая песенная строчка «…догорают обратные все мосты».
Нынешнее обращение к творчеству Виктора Ильина — не ностальгия по ушедшей молодости, но дань памяти яркому, нераскрывшемуся до конца таланту. «…Ты, может, вспомнишь обо мне, как о цветке неповторимом» — эта есенинская печаль всегда охватывает, когда ежегодно 21 сентября мы поминаем его — поэта с не сложившейся литературной судьбой, не увидевшего при жизни ни одной своей книги, но оставившего ворох замечательных стихотворений, ожидающих и, наверное, дождущихся публикаций и справедливой оценки. А то, что «цветок» этот был неповторим и бесценен, никогда не вызывало сомнений: ни у нас — его друзей, ни у наших старших собратьев по перу, не единожды выделявших его рукопись на региональных семинарах молодых писателей Сибири. И всегда удивляло, откуда в этом пареньке из рабочей семьи, не имевшей в своём дому и пяти стихотворных сборников, откуда в этом хулигане и грозе Южного посёлка, убегавшем с уроков и самозабвенно колотившем «чику» на послевоенных улочках Кривощёкова, столько душевной чистоты и зрелости. Увы, уразуметь это вряд ли возможно. По непостижимым законам бытия, по воле Всевышнего с небес источается этот дар, именуемый талантом, вместе с солнечным светом и влагой дождевой проникает в сердца избранников, заставляя их трепетать и вибрировать, даруя особую зоркость душе, обострённую чуткость рецепторам, превращая человеческую особь в драгоценнейший и редчайший инструмент, имя коему — поэт.
Таковым и был Виктор. И не важно, что поэтическое наследие его невелико, важно, что оно есть и должно остаться в литературной сокровищнице Сибири хотя бы несколькими стихотворениями, подобно тому, как единой строчкой или единственным стихотворением остались в истории России Иван Мятлев («Как хороши, как свежи были розы…»), Василий Сиротин («Улица, улица, ты, брат, пьяна») и многие талантливые, но незаслуженно забытые наши соплеменники.
Руководитель литературного объединения «Молодость» Евгений Мартышев
ИКОНА
В моём шкафу, немного запылённом,
среди стихов, как будто бы в скиту,
от времени поблекшая икона
стоит, оберегая немоту.
Ни серебра, ни броской позолоты,
и ясно представляется, с кого
в минуту поэтического взлёта
писался этот абрис восковой.
Колокола гудут! Колокола!
Напрасно баба косу расплела.
И татарва у крепостных ворот —
на Новгород идут! На Новгород!
Колокола! Гудящая смола!
У стен горят живые факела!
И христианским призрачным венцом
плывёт скорбящей матери лицо.
Я женщину с младенцем на руках
представить не могу себе иначе,
как эту одолевшую века,
явленную в наш день в платочке грачьем.
И потому в шкафу моём — в скиту
живёт она, от времени безлика,
и, затая былую красоту,
грустят глаза увядшей повиликой.
О ДРУЖБЕ
Когда мне, словно старенькие бусы,
навязывают, может быть, любя,
свои каноны, взглядики и вкусы,
о дружбе незатейливо трубя.
Когда мне за столом, за чашкой чая
суют мыслишку мелкую тайком —
как будто бы по дружбе выручают,
одаривая рваным трояком.
Когда слова, как прелые рубахи,
расхлёстаны, до срока «на ура».
Когда одно мгновение до взмаха
безжалостно — тупого топора,
я говорю торжественно и сухо,
я говорю, как друг её большой,
что дружба — не затасканная шлюха,
а девочка с обидчивой душой.
О, эта хата, что тулится с краю
со слепотой зашторенных окон,
замшелая от дедовских времён —
живучестью своею поражает.
Зарылась в землю чуть ли не по крышу,
А вот поди ж ты, подлая, скрипит,
и слышит всё и ничего не слышит,
и по ночам, ворочаясь, не спит.
Прогнила вся вплоть
до последней плахи,
на ладан дышит, старая, и всё ж
живут в ней по углам большие страхи
и маленькая, подленькая ложь.
И всё ещё за шаткою оградой
торчит крыльцо, как
любопытный нос.
Она сама давно себе не рада,
да всё никак не попадёт под снос.
ДЕТСТВО
С пяти утра за хлебом я стою
и вновь листаю «Робинзона Крузо»,
и думку, как за пазухой, таю —
сегодня уж полакомлюсь.
От пуза!
А во дворе лихая ребятня
на щелбаны наяривает в «чику»,
и кость сухую гложет у плетня
дворняга добродушнейшая — Чита.
О, детство, в этом нет твоей вины.
Поэтами воспето многократно,
ты просто не теряешь новизны,
по-прежнему светло и многогранно.
В твоей стране так много тем больших,
запретных огородов, птичьих пений!
Крапива обжигает мне колени.
О, сколь чудес! Я впитываю их.
Они кругом! И в кущах у реки,
и в поле меж душистыми стогами,
где до сих пор живут полевики
с корявыми и добрыми руками.
Оставив по наследству голубей,
чтоб поскорее выглядеть мужчиной,
я надевал избитости личину
и незаметно делался грубей.
Душа, как придорожные кусты,
томилась под налётом серой пыли,
но рушились обратные мосты,
и по реке обломки тихо плыли.
И как теперь помочь своей беде?
Молчания ни словом не нарушив,
в какой глуши, в какой живой воде
прополоскать израненную душу,
побить её о камушек крутой,
почистить на заре песочком влажным,
чтоб подарить потом девчонке той,
любимой, но потерянной однажды?
КОСУЛЯ
Во дворе районной старой бани,
где росла и зрела лебеда,
вдруг истошно кто-то загорланил:
— Ой, держи её! Сюда! Сюда!
Двор мгновенно превратился в улей,
а в углу, затравленно дрожа,
озиралась рыжая косуля,
даже не пытаясь убежать.
Кралась к ней открыто и неловко
банщица усатая, как сом.
Бельевая грязная верёвка
на локте висела, как лассо.
И, решившись вдруг, легко и скоро,
всё сметая на своём пути,
сиганул я с шаткого забора:
— Тётенька, не надо! Отпусти!
О, толпа! О, жажда жаркой крови!
Не услышат, хоть ты закричись.
На меня нахмуренные брови
натыкались, словно кирпичи.
И потом, когда толпа остыла,
схлынула, как ночью летний зной,
было и обидно, и постыло.
Я ушёл, убитый, сам не свой.
Пахло сеном, свежими грибами,
расправляла листья лебеда.
Во дворе районной старой бани
я прощался с детством навсегда.
В РАБОЧЕЙ СТОЛОВКЕ
Столовка донельзя проста:
стул, столик колченогий.
Таких столовок теснота
известна очень многим.
Компот из яблок, суп харчо,
дешёвые котлеты…
Но есть такое, что влечёт
меня в столовку эту.
Она приходит ровно в шесть,
глаза чуть-чуть печальны…
А я спешу напротив сесть,
Как будто бы случайно.
И вновь лицо её летит
улыбчиво и молча.
И пропадает аппетит
после работы волчий.
Да ну! Какая там еда!
Приходят мысли мерно:
«Коль ходит ужинать сюда,
не замужем, наверно».
А вот осмелюсь и спрошу,
наверняка узнаю.
Издалека доносит шум
вечернего трамвая…
И я встаю: сейчас, сейчас…
волос тугие нити…
— Простите, а который час?
Который час, взгляните!
НА БЕРЕГУ
Вот это да! Вот это да!
Какая жгучая вода!
Как сто монашек холодна,
как нелюбимая жена.
А кто-то там на быстрине
тепло зовёт: «Плыви ко мне!»
туда, к медвежьим островам,
где приворотная трава
и простота случайных встреч,
и теплота округлых плеч,
где всё непрочно и легко —
до островка недалеко.
А я стою на берегу,
никак решиться не могу.
БУНТ ПРОТИВ ПЛОСКОСТИ
Над стройкой плыли долгие звонки,
а мы с Серёгой были новички.
Нас бригадир с веснушчатым лицом
старательно и нудно поучал:
вот это, мол, лопата, это лом,
носилочки, отходы кирпича.
А напоследок плоско пошутил:
— Ну в общем так, что круглое — кати,
А плоское… как надо понимать,
сподручней не катить, а кантовать.
Мы кантовали, не жалея рук,
и думали: «Ужель земля кругла?»
Всё было плоским: доски, крана крюк
и кирпичи, и стеклоткани тюк,
и шуточки девчат, и солнца круг
казался плоским, словно камбала.
Но мы кайлой вгрызались в плоский грунт
совсем без ловкости…
И это был, по сути, бунт,
бунт против плоскости.
И пусть гудела к вечеру спина,
всё ж округлялись бицепсы у нас.
И отступали острые углы,
и капли пота были так круглы.
А на кайлу садилась стрекоза,
таращила округлые глаза.
И девичьи задорные смешки
катились к нам, как будто колобки.
И были мы уже не новички.