Стал историей, историей Новосибирска литературного вышедший в самом конце 80-х сборник «Гнездо поэтов», который открыл новосибирцам поэта Анатолия Соколова. Впрочем, «открыл» - это, наверное, не совсем точно, потому что, как заметил автор предисловия к вышедшей нынче новой книге поэта, и Анатолий Соколов, и его сотоварищи по «Гнезду поэтов» «выплыли на простор сибирской поэзии еще в середине 60-х».
Не всем удалось продолжить это плавание в смутные 90-е, но к Соколову это, слава Богу, не относится. Он продолжает, как это сказано опять-таки в предисловии к его новой книге, противостоять своими стихами «хаосу, вражде и невежеству, ценою собственной души защищая родителей и Родину, любимых и близких, русский воздух и русский язык...»
Анатолий Соколов На набережной встряхивает гривами Рябин и лип стреноженное тело, Закрылось солнце сводами дождливыми - И вдруг душа, как небо, потемнела. Прощайте, тяжкий гнет благоразумия И здравый смысл, лишенный полномочий, Когда луны египетская мумия Царит в громадной пирамиде ночи. Но молодая, шумная компания Гуляет до утра по Сибревкома, Ведь бешеная скука выживания Пока еще едва ли ей знакома. Хруст веток, скрип подошв и скрежет гравия - Кузнец порядка с плохо сшитой речью И списком жертв дневного равноправия Неторопливо движется навстречу. Он, по ошибке принятый за демона, Сегодня всем, всем, всем дарует милость. А нам с тобой, любимая, зачем она? Ведь счастья нет, и солнце закатилось! Дав нищим духом удовлетворение Во времена сезонных перемирий, Начнут слова в тюрьме стихотворения Беспрекословно делать харакири. И вмиг озябнув в государстве случая, Ругается душа со старшей бездной, А тень моя, страшней, чем мышь летучая, Штурмует крепость истины железной. Пускай в часы накопленной бессонницы Слабеет сила ревности позорной, Худая мышь трансцендентальной совести Скребется между кухней и уборной. И жадно дышит из сырого погреба Ночь траурной старухой после ссоры, Роскошным продолжением апокрифа Луна в окно сочится через шторы. На улице под рваными обложками Деревья опекают круглых сирот, В квартире у подруги пахнет кошками, На чердаке бомж царствует, как Ирод. И в ад, дыша бензином и туманами, Похожий на железного дракона, Промчится полный трезвыми и пьяными Автобус из Центрального района Под музыку и стерео, и моно. *** Пока танцует дворник возле булочной, Зима в сентябрь является царевной, С ее приходом станет жизнь рассудочной, С ума сойдешь от нищеты душевной. Смешались в кучу листьев тарабарщина, Вороний грай и хриплый лай собачий, Вдруг пожелаешь, по примеру Гаршина, Разбиться насмерть, прыгнув с крыши дачи. Хотя в честь двадцать первого столетия Шумит оркестр на Выборной фальшиво, Летают листья, словно междометия, Танцует сквер, как многорукий Шива. Весь день апофеозом невезения Царь мух жужжит в пространстве междурамном, Невозмутимо в небеса осенние Взмывает шар над Вознесенским храмом. Один поэт новосибирский вечером В тоске самоубийства ест варенье, Хрустят дожди, подруга смотрит глетчером. Тогда-то вот и всходит вдохновенье. Сползает ночь на снег туманом грифельным, Горит ладонь, лишь стоит снять перчатку. А ты готов пожертвовать двугривенным, Чтобы душа могла плясать вприсядку? *** Т. А. Ермоленко Мокрый день, и снежная крупа, В подворотне курит шантрапа, В дебрях придорожного бурьяна Кончился у птиц ангажемент. Пользуется сквера фортепьяно Спросом до ноябрьских календ. Ты несешь домой от церкви к цирку Апельсины дочери-подруге, На доске пространства чертит циркуль От тоски окружности и дуги. А зима приходит в платье белом И бросает, чуя силы убыль, На ладонь, испачканную мелом, Сморщенный от ненависти рубль. Ласточка, снежинка, Лорелея, Отвечай глазами на вопрос: Почему горит, меня не грея, Бледный и бессильный цвет волос? Ветер кружит рядом в желтой кофте, Точит зуб во тьме блатная рать. Нежные цветы имеют когти - Могут душу в клочья разорвать. Мне с тобой сегодня не до шуток, Мы, тоской друг друга утомив, Ждем, когда очнувшийся рассудок Запоет любви тяжелый миф. Встречи миг короче, чем мизинец - Пей, дружок, разлуки горький яд. Город стал похожим на зверинец - Не заметишь, как тебя съедят. Испечет ноябрь чудо-торты К четвергу из крупчатой муки. Жилмассив, осенней мглой затертый, Как «Челюскин», взвоет от тоски. И душа поэта Соколова С трюмом, полным кающихся вдов, Отойдет от берега родного И бесследно сгинет среди льдов: Я живу бедней церковной мыши И неважно выгляжу анфас. Так зачем ты мучишь сердца мышцы Васильками выплаканных глаз? *** Под березкой худой и поникшей Горожанка тоскует в грозу По Христу, по Толстому, по Ницше, А по мне не уронит слезу. Жмутся лошади ночью к телегам, Будто к ним привязали магнит, И звезда над изношенным снегом В темноте еле-еле горит. Лошадь в городе сделалась лишней, Авеню иномарки шерстят. Что ж ты жадно вдыхаешь, гаишник, Испарений бензиновых яд? Обожаю пиры и ночевки В помещенье, где грязь и клопы, В недрах малолитражной хрущевки, Ненавистной родной скорлупы. От авансов любви кровожадной До утра откажусь наотрез, Ночь на голову прыгает жабой, Словно мокрый, холодный компресс. И мелодией песни заветной, Кончив спор между «быть» и «иметь», Неожиданно и незаметно Сон ломает меня, как медведь. *** Растоптал невразумительные годы, Разжевал невыносимые слова, В телогрейке, вышедшей из моды, Из ума не выехав едва. Шумное родное захолустье Праздника, который не вернуть. В сердце у поэта индекс грусти Вверх растет, как в градуснике ртуть. Каторжная русская истома, Царь-девица, щука, автостоп, Красный флаг над зданием обкома, От стыда до неба дымный столб. Лодку жизни, никуда не годной, Покидают дети и жена, И теперь душе твоей голодной Некому насыпать горсть пшена. Разве ради них не лез из кожи, А потом без чувств не падал с ног? Тополь всем проезжим и прохожим Дарит свои уши, как Ван Гог. Ты во сне становишься гуманным - Не обидишь мухи и овцы... Ночь ложится вирусным туманом На бараки, избы и дворцы. А проснувшись, молишься, как инок, В пыльных окнах не видать ни зги, Кроме роя пляшущих блондинок В жестко-нежных платьях из фольги. Ты в ведро из полихлорвинила Брось букет фальшивых, постных ласк, Чтобы вдруг погибшие светила Засияли в пепельницах глаз. С головы до ног в долгах, как Пушкин, Весь в морщинах, хмурый и седой. Что ж ты в кособокой комнатушке Вечность возмущаешь ерундой?