«…И страшным гулом наполнилось небо»Не школьное и не сочинение о военном детстве, а правда о том, как началась и долго-долго продолжалась война

Они приходили к нам в гости. Я помню их разговоры о финской войне, о линии Маннергейма, на которой погибло много наших солдат, рассказы о финских женщинах, которые, укрывшись на деревьях, очень метко стреляли и за это их называли кукушками. Позже я узнала, что это снайперы. В этой войне участвовали и военнослужащие нашего городка. В 1939 году Германия начала Вторую мировую войну. Из разговоров взрослых мы узнали, что в Германии к власти пришли фашисты, но у нас войны не будет, так как Советский Союз и Германия заключили между собой договор о ненападении.

Но, как известно, договор этот фашистами был нарушен. 22 июня 1941 года изменило жизнь всей нашей огромной страны, жизнь всех советских людей. Этот день запомнился мне на всю жизнь.

Воскресенье, солнечное утро. Мама уже сходила на рынок и варила в палисаднике на плите обед, а мы, детвора трехквартирного заводского дома, играли во дворе. Двор у нас был большой, там находилась заводская конюшня, каменный погреб, росли фруктовые деревья. Одна из соседок приготовила воздушную кукурузу и позвала всех детей к столу в палисаднике, на котором нас ждал целый тазик этого лакомства.


Вдруг мы услышали надвигающийся откуда-то на нас гул, выскочили из-за стола, стали вертеть головами из стороны в сторону, чтобы узнать, что это такое. По небу летели большие черные самолеты. Они летели очень низко, была видна фашистская свастика. Неожиданно над нашими головами раздались частые хлопки. Мы бросились в кусты жасмина, роз. Взрослые побежали за нами. Немцы стреляли по женщинам и детям.

Я потеряла сознание и очнулась оттого, что мама меня трясла и что-то говорила. И слова, которые я услышала, были: «Люся, ты же пионерка!» Увидев маму, я спросила: «Где папа?» «На работе», — ответила она.

Самолеты полетели к центру города. Мы зашли в квартиру, в это время по радио передавали речь Молотова. Он говорил о том, что немецко-фашистские захватчики, нарушив договор о ненападении, вероломно, без объявления войны напали на нашу Родину — Советский Союз. И мы поняли: в 4 часа утра немцы уже бомбили Киев, а над Котовском в то утро, наверное, летели без бомб… Потом самолеты со свастикой стали появляться ежедневно, они не только стреляли в детей и женщин, но бомбили наш город, железнодорожную станцию, школы.


Первые дни во время бомбежки мы оставались в доме, ложились на пол и ждали, когда самолеты улетят. С каждым днем налеты становились все чаще и продолжительнее. Женщинам и детям нашего трехквартирного дома пришлось укрываться в погребе. Мы брали туда с собой еду и воду. А все мужчины нашего двора и мой старший брат были на работе. Пятнадцатилетний брат Филя в погреб не пошел: оставался рядом с солдатами, которые стреляли из винтовок по вражеским самолетам.

Через несколько дней папа отвез меня с мамой в село Нестоита к знакомым, там было спокойнее, не бомбили. Никакой связи с Котовском не было, и мы не знали, живы ли папа и братья. Числа 10 июля нам передали записку от папы о том, что его призвали в армию и направили на оборонительные работы под Одессой, а нам надо вернуться домой и готовиться к эвакуации. Вернувшись в город, мы увидели свой дом, весь побитый пулями, и стали собираться в дорогу.


Нас предупредили, чтобы из вещей мы с собой брали только самое необходимое, так как сейчас лето и, кроме того, месяца через три фашистов разобьют, и мы вернемся домой. Но вместо трех месяцев домой мы вернулись лишь через три долгих и трудных года.

21 июля 1941 года за нами приехала подвода. Старший брат Яша — ему было тогда 17 лет — сказал, что никуда не поедет, так как накануне он вместе со своим другом Сергеем Курьяновым был в военкомате и их берут в армию. Мама, услышав это, очень расстроилась, не хотела ехать без Яши, но конюх торопил: нас ждал целый обоз. Мы попрощались с Яшей и отправились в путь с надеждой, что скоро встретимся.


Начало эвакуации. Обозный заговор
На подводах мы должны были добраться до Одессы, затем на пароходе «Грузия» нас отправят в тыл, а конюхи возвратятся в свои колхозы, откуда они были мобилизованы.

Когда мы подъехали к оборонительным окопам, мама попросила старшего по обозу сделать небольшой привал. И послала меня спросить у роющих окопы людей, не знают ли они, где работают люди Котовского района. Я побежала и стала расспрашивать у людей о папе. И вдруг слышу: «Люся!» Оглянувшись, я увидела отца и еще двух мужчин. Все они были в военной форме.

Мы пошли к обозу: встреча с папой была короткой, нужно было торопиться…

Добравшись до Одессы, уставшие, измученные, стали ждать, когда нас будут грузить на пароход. Через некоторое время мы узнали, что пароход, на котором нас должны были отправить из Одессы, затоплен фашистами, и нам необходимо добраться до ближайшей железнодорожной станции — ехать дальше в тыл поездом. Чтобы не выезжать ночью, наш обоз (25 подвод) разместили на окраине Одессы, где находились очень глубокие рвы.

Мы укладывались на ночлег, но к ночи налетели вражеские самолеты и стали бомбить город. Наши советские зенитки открыли стрельбу по самолетам.

На нас летели осколки снарядов и укрыться от них было совершенно негде. Единственным укрытием была подвода. Но как пять человек могли под ней поместиться?! Конечно, спрятали только головы. Кто-то из взрослых даже в этой обстановке пошутил, похлопав себя по заднему месту, сказал: «На, стреляй!»

Когда затихла эта стрельба, беженцы решили все-таки немного поспать. Наш конюх пошел к своим товарищам и они еще долго сидели, разговаривали. Мы уже засыпали, когда мама нас почему-то разбудила и сказала, чтобы мы не спали и сидели тихо. Посмотрев на другие повозки, мы увидели, что никто не спит. Нам очень хотелось узнать, что случилось, но мама, приложив палец к губам, шепотом сказала, что завтра все узнаем и чтобы мы ни у кого и ни о чем не спрашивали. Любопытство нас распирало, но мы выполнили мамин наказ.

Рано утром мы выехали из Одессы в обратный путь по той же дороге, где встречались с папой. Обоз опять сделал привал. Мама нашла отца и о чем-то с ним говорила. Мы должны были оставаться на подводе и ждать маму. Через некоторое время родители вернулись к обозу. Папа попросил всех конюхов отойти с ним в сторону. Мы все ждали, оставаясь на своих местах. После разговора с конюхами и старшим по обозу у нас произошли изменения.

Решение было такое: конюхов с лошадьми отпустить домой, двух из них оставить на рытье оборонительных окопов. Везти нас дальше к железнодорожной станции должны были члены семьи — подростки или женщины. У нас конюхом стал Филя, которому в октябре должно было исполниться пятнадцать лет. Попрощавшись с папой, мы поехали дальше, и мама рассказала нам о том, что же произошло в ту ночь в Одессе, почему мы все не должны были спать.

Оказывается, конюхи, узнав, что нас из Одессы надо еще куда-то везти, неизвестно до какой станции, устроили против детей и женщин заговор: решили ночью, когда все заснут, столкнуть наши подводы вместе с людьми в канализационные рвы, а сами на лошадях вернуться домой. Они понимали, что эвакуировавшихся никто не будет искать, зная о том, что нас должны были погрузить в Одессе на пароход. Время военное, семьи разбросаны: кто эвакуирован, кто на фронте. В те годы говорили: «Война все спишет»… Один из конюхов обоза был дальним родственником мамы и предупредил ее о заговоре. От подводы к подводе в отсутствие конюхов люди передавали друг другу, чтобы никто не спал. Поэтому план заговорщиков не осуществился. Обо всем этом мама рассказала папе. Двух зачинщиков папа оставил на оборонительных работах, а остальным конюхам разрешил вернуться домой. После войны мама встретила одного из зачинщиков, он стал просить прощения, говорил: «Это меня бес попутал, я чуть не взял грех на душу».

Где фронт, где тыл?!
Наш путь был очень трудным: в обозе остались только женщины, дети и старики. Нужно было добывать еду не только для себя, но и корм для лошадей. Самое страшное было то, что немцев, переодетых в форму наших солдат, десантами самолеты забрасывали в тыл нашей страны. А так как в первый месяц войны бои шли одновременно на границе, на море и суше, трудно было понять, где тыл, а где фронт. Наш обоз петлял, как заяц в лесу. Мы не знали куда, в каком направлении ехать: где наши, а где немцы?..

Случалось, направляясь к очередному населенному пункту, узнавали от встречающихся по пути людей, что там уже немцы. Приходилось ехать в другую сторону или возвращаться, ехать наугад, куда попадем. Помню, было уже темно, шел дождь, кое-как добравшись до села, усталые и голодные, мы стали стучаться в дома, чтобы нас пустили хотя бы в сараи. Но никто нам не открыл и не пустил даже во двор. Мы остались на улице под дождем и дремали, сидя на своих подводах. На рассвете нас разбудили крики, причитания жителей этого села: им сообщили, что немцы уже близко и надо выгонять в тыл колхозное стадо, чтобы оно не досталось врагу.

Нам пришлось опять держать путь в другом направлении. Так, из Одесской на подводах мы проехали Николаевскую область, затем в Никополе переправились на пароме в Запорожье. И тут я чуть не потерялась. После переправы через Каховское водохранилище обоз сделал короткий привал, чтобы люди могли запастись едой и водой. Денег почти ни у кого не было, приходилось менять вещи на продукты. И вот у водохранилища я засмотрелась, как местные дети на мелководье пускали вплавь бумажные кораблики. Мне тоже очень хотелось пускать кораблики. Увлекшись этим зрелищем, я забыла, где нахожусь. Лишь окрик брата, который с кнутом приближался ко мне, вернул меня к действительности… Оказывается, меня не могли найти и я задерживала весь обоз.

Добравшись до станции Бердянск, мы сдали лошадей местным властям, а сами погрузились в товарные вагоны.

В конце августа 1941 года нас привезли в Ростовскую область. Здесь мы расстались со своими земляками, так как все семьи были распределены по станицам. Мы попали в село Буденовское и жили там до конца октября 1941 года. Но немцы приближались к Ростову, и нам пришлось опять собираться в дорогу, дальше в тыл. Через Таганрог и Сталинград мы в конце концов оказались в товарном вагоне эшелона, направлявшегося в Узбекистан. Поезд был битком набит беженцами: в вагонах нечем было дышать, чтобы выйти на остановках на станцию по нужде или за водой, приходилось идти по рукам и ногам сидевших или лежавших внизу людей.

Проехав Актюбинск, мама сказала, что на очередной станции будем выходить, дальше не поедем, так как есть нечего и нет больше сил продолжать путь, хотя нам, детям, очень хотелось поехать в теплые края — в Ташкент.

Наши с мамой труды и дни
На станции Джурун Актюбинской области мы почти раздетые вышли из вагона в суровую снежную зиму. Пока добрались до организации, которая занималась беженцами, я чувствовала, что в буквальном смысле превращаюсь в сосульку. Но согреться не пришлось. Нас и еще одну семью из Киева поместили в большую, совершенно пустую комнату в доме, который не отапливался. На стенах этой комнаты был иней, и мы нацарапали свои имена. Ни сесть, ни лечь не на что. Позже нас поселили в жилой дом, где хозяйка выделила нам маленькую комнатку. В этой комнатке нас было четыре человека. Спать можно было только на полу, лежа всем рядом. Моя двоюродная сестра Зоя вскоре устроилась работать на хлебозавод и ушла от нас на другую квартиру, стала жить отдельно и за три года ни разу нас не навестила. Через некоторое время мой брат Филя, прибавив к своему возрасту 7 месяцев, поехал в Чимкент и поступил в военное училище. Мы с мамой остались вдвоем: мама-инвалид (у нее была больная, много раз оперированная нога) и я — еще малая.

От папы не было никаких известий, и о брате Яше мы тоже ничего не знали. Живы ли они? Где они?..

Соседи по дому, узнав, что мама умеет вязать, стали заказывать ей пуховые платки. А я вязала шерстяные носки для какой-то артели. Это помогло нам выжить, но труд был нелегким и оплачивался лишь тогда, когда сдашь готовую вещь. На это уходили недели, месяцы, а кушать надо было каждый день. Хлеба как неработающим по карточкам нам давали по 400 граммов, но очень часто взамен выпеченного хлеба выделяли по 200 граммов муки. Что можно из нее приготовить? Какую-нибудь болтушку или лепешку, добавляя в эту муку сваренную зеленую мелкую картошечку, оставленную на поле хозяевами как непригодную для еды, или просяную шелуху.

В 1941/1942 учебном году я должна была учиться в пятом классе, но пришлось пропустить этот год. Надо было работать. В ту зиму я ходила на снегоуборку. Зимой были снежные заносы, метели, которые засыпали снегом железнодорожные пути. В ту пору через нашу станцию проходило много военных эшелонов и пассажирских поездов. Работающим на расчистке железной дороги выдавали в день по 800 г хлеба. Зимней одежды у меня не было, ходила я на работу в своем осеннем пальто. Мне выдали большую деревянную лопату, которой надо было убирать с рельсов снег и нести его к сугробам. Я очень уставала и, чтобы отдохнуть, время от времени садилась на эту лопату. Присев, сразу чувствовала, что замерзаю, и снова хваталась за лопату…

Весной, когда сходил снег с полей, я вместе с другими детьми ловила в степи сусликов. Мы брали с собой ведра с водой и заливали ее в норки. Когда зверьки пытались выскочить из норы, мы ловили их — шкурки сдавали в приемные пункты, а тушки варили и ели. Было очень вкусно.

Летом необходимо было позаботиться о том, чем отапливать зимой свою комнату. В Джуруне нам подсказали — высохшими «лепешками», то есть пометом, который оставался в степи после пасущихся здесь коров. Почти все лето одна, взяв с собой у нашей хозяйки тележку, которая была для меня тяжелой и без груза, я отправлялась в степь. Она расстилалась на километры, и я старалась не уходить далеко от поселка, чтобы не заблудиться.

Вокруг никого. У меня было какое-то неприятное ощущение тревоги, страха, но я себя успокаивала тем, что, кроме меня, некому идти в степь, появлялось чувство долга, ответственности перед больной мамой, перед собой. Коровье «топливо» было разбросано по степи и попадалось нечасто, надо было его искать. За этим занятием я провела многие часы нашей казахстанской жизни. Боролась со страхом, воспитывала сама себя, росла.

Мне тогда еще не было тринадцати. Это уже много и в то же время мало лет, когда на тебя ложатся обязанности взрослого человека. Потому что помогать нам некому было. Мама целыми днями вязала или пряла, что-то перешивала из одежды, чтобы было в чем ходить, готовила еду. Моим сверстникам было немного легче, так как у них в семье были старшие братья или сестры.

В сентябре 1942 года я пошла в школу, в 5-й класс, училась хорошо. В классе учились дети-беженцы и местные ребята. В классе было холодно, писали на газетах. Нам преподавали казахский язык, но я его, конечно, не знаю, так как учила всего один учебный год.

Ученики во все времена одинаковы: кто урок не выучил, а кого-то выставили из класса за какой-нибудь проступок. Однажды мы всем классом решили пропустить урок немецкого языка. Кто-то мелом на доске написал огромными буквами: «Все ушли на фронт!» (ведь шла война). Прозвенел звонок. В класс вошла эвакуированная из Москвы учительница немецкого языка Эмма Самойловна. За партами никого нет, на доске — героическая надпись. Учительница села за стол и стала нас ждать. Прошло несколько минут урока, и девочки решили вернуться в класс, но мальчишки загородили нам путь и не пускают. Мы все-таки прорвались, оттолкнув их, и, запыхавшись, вбежали в класс. Вслед за нами, не торопясь, пришли мальчики. Мы думали, что учительница будет нас ругать и расскажет директору, что мы сорвали урок. Но когда наконец все уселись, успокоились, она спокойным голосом спросила: «Все вернулись с фронта? Давайте продолжим урок».

Горький 1943-й. Похоронка
В 1943 году я пошла в шестой класс, но, проучившись один месяц, оставила школу: надо было работать, так как жить становилось все труднее. Мои одноклассники (местные ребята), узнав, что я не буду ходить в школу, решили мне помогать продуктами. Они приносили нам домой кто что мог, делились всем, чем могли. Но в те годы всем жилось тяжело. Мы были благодарны ребятам и их семьям за помощь, но нужно было самим искать выход. Меня приняли на работу в ветеринарную лабораторию санитаркой, там я мыла пробирки, убирала, делала все, что мне поручали старшие.

В октябре 1943 года мы получили первую весточку от старшего брата Яши. Он разыскал нас через справочное бюро на Урале, где были списки эвакуированных людей. В своем письме он спрашивал, как мы оказались так далеко от дома, в Казахстане. Яша сообщил нам, что в день нашего отъезда из Котовска он пошел в армию и почти все это время находится на фронте. В его письме были такие слова: «Мы, может, скоро встретимся снова после того, как выгоним немцев с нашей земли и вернемся снова в свой город, где мы жили…» Но нам не суждено было с ним встретиться. В похоронке было написано: «…Верный воинской присяге, проявив геройство и мужество в боях, Яков Боженков пропал без вести 8 февраля 1944 года». Яша не дожил один день до своего 20-летия. У нас хранятся 12 его фронтовых писем, в некоторых, написанных карандашом, теперь трудно прочесть слова. Этим письмам уже более 60 лет. Мамы давно нет, и письма эти храню я.

Война продолжалась, от папы с фронта не было никаких вестей. Жив ли он? Я по-прежнему работала санитаркой в лаборатории, а вечерами вязала носки. Иногда не на что было выкупить хлеб, который нам выдавали по карточкам. Случалось, выручали нас, давая деньги взаймы, сестры-москвички — Эмма и Ксения Самойловна. Они остались близкими людьми и после войны, мы не однажды бывали у них потом в Москве.

Местные власти как-то выделили нам с мамой топливо — «кизяк» (прессованный навоз, высушенный на солнце в деревянных формах, зимой им топили печи). Но его надо было привезти из села. Кроме меня, ехать было некому. Мне выделили длинную телегу — арбу, запряженную не лошадьми, а быками. Конечно, я быков видела и знала, что быками называют иногда очень упрямых людей. Но раньше мне близко к ним подходить не доводилось, а теперь я должна была одна управлять упрямцами и ехать в какое-то незнакомое село. Мне было страшно. Ехала я долго, быки еле-еле передвигались, но перед самим селом спускались с пригорка чуть быстрее. Увидев издали животноводческую ферму, я со своими быками двинулась к ней. Работники фермы помоги мне нагрузить арбу. Надо было немедленно возвращаться, чтобы засветло добраться домой. При выезде из села надо подниматься в гору, хотя она и некрутая, невысокая, но моим быкам она не понравилась. Перед этим пригорком они остановились и дальше не идут. Я им кричу: «Цоб-цобе», как делали это взрослые, погоняю кнутом, а они и не собираются трогаться с места. Пришлось слезть с арбы. Подошла к быкам и давай тянуть за упряжку, умоляя: «Миленькие мои, поехали…», а они стоят на месте как вкопанные. Я даже заплакала.

На мое счастье, с пригорка в село спускались два пожилых тракториста. Они заставили быков подняться на пригорок. Дорога была для меня очень трудной, быки своим упрямством измучили меня, часто останавливались, потому как тоже устали. Добралась домой я поздно вечером и сразу провалилась в сон. Утром мама рассказала, что почти всю ночь я бормотала во сне: «Цоб-цобе, цоб-цобе…»


«Мой папа жив!»
Ежедневно к началу работы почтового отделения я ходила туда узнавать, есть ли нам письмо: не было терпения ждать, когда почтальоны будут разносить письма по адресам. После шла выкупать хлеб. В этот день, взяв с собой деньги, которые мы накануне заняли в долг у знакомых, я отправилась по своему обычному маршруту. На почте меня уже знали, и одна из работниц подала письмо. По обратному адресу я увидела, что оно от папы. Всю дорогу к дому я бежала… Мы читали папину весточку несколько раз подряд. Он сообщал, что жив и здоров, наш адрес узнал, написав письмо на Смоленщину родственникам. Мама тоже писала туда, как только узнала, что Смоленск освобожден нашими войсками от фашистов. Успокоившись после чтения, мы вспомнили, что мне надо идти за хлебом. И тут я обнаружила, что денег у меня нет. Я их потеряла, когда бежала домой с письмом. Хозяйка дала нам взаймы, и я пошла за хлебом. Чувство радости переполняло меня. По пути в магазин всем, кто меня хоть немного знал, я говорила, что мой папа жив и нашел нас…