«Будет каждый день заря»

Но, слава Богу, дело его продолжается: жив ансамбль «Частушка», российский центр, телепередача и журнал «Играй, гармонь!», подрастают молодые гармонисты. А главное — он оставил наследников, Захара и Настю, которым сполна передался его духовный свет.

Накануне дня рождения Геннадия Дмитриевича, его несбывшегося 60-летия, который станет днем памяти первого гармониста России, мы говорили с Анастасией Геннадьевной об отце, каким он запомнился и живет среди нас.

— Настя, 28 марта в Камерном зале Новосибирской филармонии, а 29 марта в Бердске пройдут вечера памяти Геннадия Заволокина, а что будет 18-го, в сам день рождения?

— У нас такой день обычно проходит тихо, грустно и светло одновременно. Мы ездим на кладбище, садимся где-то в кафе — самые близкие, дорогие, родные люди — как между собой, так и в свое время Геннадию Дмитриевичу. И поминаем, общаемся... Иногда, если получается, едем в часовню. На этот раз, наверное, поедем туда с гостями 29-го числа. Многие там не были — все-таки далеко, 95-й километр Ордынской трассы — и хотели бы побывать.

— Когда был жив папа и его день рождения совпадал с поездками — записью передачи, концертами, как вы этот день отмечали?

— Отец был скромный человек, но люди все равно узнавали. Если это происходило где-то в области, прямо на сцену несли какие-нибудь трехлитровые банки огурцов, меда, молока. Чем могли, дарили и поздравляли... Да и на обычном концерте, помню, они с артисткой Валентиной Михайловой на сцене по ходу затеяли разговор: «Валя, а ты корову-то доить умеешь?» Она: «Ну, умею...» Он: «Эх, молочка бы сейчас!» Это было на стадионе, где-то в Курганской области. Вы знаете, несколько зрительниц сразу сорвались с концерта и через некоторое время принесли восемь или девять банок парного молока: «Берите, тепленькое — только что из-под коровки...» Любили его очень, готовы были многое для него сделать. Поэтому и переживали его уход, как будто кто-то умер из семьи...

— Очень близкий человек…

— Это так. До сих пор люди нас видят, плакать начинают. Хотя сколько уж времени прошло: если для кого-то была рана, она все равно уже затянулась... У нас даже затянулась: все равно уже как-то отстраненно на что-то смотришь. Хотя иногда ударит, бьет остро. А потом, видите, есть такой момент: он тут, рядом — смерти нет! Это кажется: умрет человек и исчезнет... Куда он исчезнет? Хотите смерти, а не дождетесь, не будет ее (вот почему самоубийство — самый страшный грех). Там жизнь есть. И те люди, которые уходят, они живут, они с нами. Надо за них молиться только...

— Вы очень много ездите. Россия за последние годы, десятилетие изменилась, стало больше людей верующих?

— Конечно, изменилась. Строят много храмов, часовен, восстанавливают, открывают монастыри... И ребятишки, рождающиеся сейчас, уже по-другому воспитываются: для них это норма — перекреститься перед едой. У меня сын Геннадий учится в православной гимназии, он еще и нам напоминает: читает молитву, и ты встаешь и думаешь: вот и ладно, вот и хорошо...

— Когда вы росли с Захаром, что-то в семье разительно изменилось, когда Геннадий Дмитриевич пришел к православию?

— Для многих это было неожиданным, вроде он к этому как-то резко пришел. А мне кажется, очень для него закономерно и естественно. Видимо, у него такой путь был. И на нас это никак «не обрушилось». Мне исполнилось тринадцать лет, когда я вполне сознательно пошла креститься. Помню, папа со мной говорил, что-то объяснял, давал почитать: то есть я знала, что почему, зачем мне это... И дальше по жизни: вышла замуж, речи не было, чтобы не венчаться. Потом крестили детей. Словом, к созданию своей семьи и рождению детей мы с братом были уже подготовлены. И семья воспринималась мною как малая церковь...

Хотя как это с самим отцом произошло, не знаю. Знаю, были долгие разговоры с Виктором Захарченко — руководителем Кубанского хора, человеком верующим. Они давние друзья. Тот давал папе книги, и он читал святоотеческую литературу, жития и высказывания Иоанна Кронштадтского, Иоанна Златоуста, Серафима Саровского, Феофана Затворника. Впитывал, впитывал — а слово, оно много значит. Да и постоянная близость с простыми людьми — крестьянин, он, можно сказать, никогда веру не терял — тоже, без сомнения, оказала влияние. Да что говорить, если наша бабушка, папина мама Степанида Елизаровна, несмотря на советское время, веру сохранила. И когда провожала на фронт мужа, Дмитрия Захаровича, вшила ему в шинель крестик, а себе назначила еще один постный день. Об этом нам, внукам, никогда не говорили: открылось это незадолго до их — папиных родителей — ухода.

— Скажите, если можно, Геннадий Дмитриевич был какой-то такой цельной глыбой или он был иной?

— Да про папу я могу говорить бесконечно — это такой человек был!.. Не глыба. Он был разный. Как любой талантливый, творческий человек — мятущийся, во многом сомневающийся... А в чем-то был прямо-таки грандиозно уверен. Его спрашивали: «Почему?» «А я не знаю. Так вот надо. И никак иначе!» Вел его Господь: совершенно точно, что у него была искра божья — талант, и всю жизнь он его развивал, не закапывал в землю. За его талант, трудолюбие и усердие, за старание, любовь к Родине Бог награждал его и другими талантами. Ведь к передаче он подошел, когда ему было почти 40 лет! В это время люди уже почивают на лаврах. И у него все было: он был фольклорист, записаны сотни тысяч частушек, с братом дали тысячи концертов, заслуженные артисты — да на этом багаже можно ехать и ехать!.. А ему этого было мало! Он пошел к гармонистам, мужичкам, которых приглядел еще на концертах, стал их выискивать по крупицам — первых талантливых. Это потом они к нему пошли-потянулись сами...

— Да, трудолюбие невероятное...

— Мама всегда его называла не иначе как трудоголиком. Он отвечал: «Светлана, терпи меня таким, какой я есть, другим не буду!» Они и шутили по этому поводу и поругивались иногда. Но на самом деле отношения у них были прекрасные: мама всегда его понимала и была такой вот настоящей верной подругой. Можно сказать, боевой подругой, так как жизнь у папы была, как битва. Она у нас не артистка, по образованию режиссер народных театров, всю жизнь работала с детьми. А потом, когда папа вплотную занялся передачей, когда начал много ездить, надо было быть рядом с ним постоянно. (Мы уже маленько подросли к тому времени, могли оставаться одни. Я помню, уже даже что-то варила для Захара.) И она стала его главной помощницей, стала ездить вместе, чтобы последить за одеждой, подсунуть стакан кефира, потому что и про еду забудешь с этой работой!...

Она и сейчас нам много помогает: потому что детей куча — четверо моих и у Захара дочурка. Их надо растить, воспитывать. Хотя воспитываем их в основном мы — приезжаем и… воспитываем! А мама их просто любит, ухаживает, заботится. Они друг друга обогащают да радуют: она как бабушка, они как внуки…

Папа, он еще очень честный был. Очень честный, чего не отнять. Правду-матку любил. И, может быть, даже порой грубо ее высказывал. Но сейчас, я думаю, многие-многие, очень многие, кто в тот момент, когда это происходило, обиделись на него, затаились, может быть, даже возненавидели отца — у всех же гордыня ого-го! — сейчас по большому счету ни злобы, ни обиды не испытывают. Не исключено, что и благодарны ему. Потому что, если взглянуть назад так по-честному, наедине с собой, в чем-то его прямота была на пользу. Похвала, это известно, она губит. А критика — правит душу. Он всегда говорил: «Я, конечно, извиняюсь за форму выражения, но по сути…»

— А свой последний, запавший в душу разговор с ним помните?

— Помню и до сих пор удивляюсь его предчувствию и своему ответу. Он спросил: «Ты будешь мое дело продолжать, дочкА?» Именно так он меня называл — дочкА — с ударением на последнем слоге… И я, неразумная, картошку, по-моему, чистила, честно ответила ему: «Не знаю…» Потом-то, конечно, жалела, плакала, надо было сказать: «Буду, буду, конечно, буду!» А мне кажется, он знал, что буду. И прямоту эту принял, не обиделся, думая: будешь, куда ты денешься.

Он знал, что уйдет: эти вещи люди почему-то чувствуют. Причем знал не бытово: он ни разу не сказал: «Ой, я, наверное, через три дня умру!» Нет, ничего подобного. Это все было на уровне духовном…

А я все помню: и последние съемки, и последнюю поездку, последний костер с ним. Как с ансамблем сидели, что он говорил. Этот разговор вообще что-то необыкновенное! Где-то за несколько дней до папиного ухода, а мы тогда записывались в студии Бугаева, в кинотеатре «Пионер», сидели мы в перерыве в Первомайском сквере. И он пошел с ансамблем в этот сквер. И как-то так получилось, начал всем, каждому что-то говорить:

— Вот ты, ведь ты же сопьешься, если будешь так продолжать.

— А ты — забудь свою гордыню, до добра она тебя не доведет…

Тогда у нас по работе действительно что-то не получалось. И он был прав: ощущался в коллективе какой-то момент закоснения — все привыкли ехать на нем, «за толстой спиной лидера», как он говорил. Сели на телегу, ножки свесив…

Он обращался к нам: «Я же не вечен, я же тоже человек, у меня силы не бесконечные…» И самое интересное, что тогда, в сквере, он стоял перед всеми нами на коленях. Лето, травка, мы расположились на ней, и он начал разговаривать стоя, но потом от возбуждения, от эмоций опустился на колени. Каждому говорил, может быть, и неприятное, но — на коленях. Это был какой-то момент и покаяния, и предвидения, и прощания, что ли... Потом я со многими нашими говорила: они все помнят этот день, этот разговор.

Вообще тот темп, та отдача, с которыми он работал не только в последние годы — всегда, это было похоже на борьбу. Всю жизнь ему было трудно, он к этому привык и, видимо, понял, что ни в коем случае нельзя себе давать слабину. Остановиться не мог. Друзья даже говорили: «Ну куда ты, Гена, гонишь! Погоди, осмотрись спокойно, все же идет своим чередом!» А он чувствовал, что ему осталось три года, год, полгода, три месяца жить… Чувствовал на другом уже уровне.

— Внуки дедушку помнят?

— Они его знают. У него внук есть — Гена Заволокин. Тот свое имя без фамилии не произносит: видно, бабушка, Светлана Дмитриевна, так воспитала. Малыши, которым два и три года, видят его по телевизору и говорят: «Деда, деда!» А старший, Гриша, ему двенадцать, хранит в памяти все те разы, когда он с ним играл. Это редко было (по своему детству знаю), но это был праздник, фейерверк чувств, эмоций. Если прятки, то такие, что до полуночи затягивались и запоминались на всю жизнь. Или: «Гриша, бери давай гармошку, чего-нибудь с тобой споем!» И это тоже превращалось в целый песенный вечер. Папа вовлекался в игру всем своим нутром, всеми своими талантами, а не абы как, по верхушкам, лишь бы от ребенка отвязаться. Лучше уж тогда вовсе не начинать! У него присловье самое любимое, самое основное было: «Надо делать хорошо, плохо само выйдет». А теперь уж наша задача — родителей — так их воспитывать, чтобы они деда знали, помнили и даже хотели быть на него похожими во многих стезях.

В репертуаре ансамбля «Частушка» есть удивительная песня: Настя сочинила ее, оттолкнувшись от народного вологодского частушечного четверостишья: «Скоро будет — нас не будет. Кого будете глядеть, кого будете жалеть?» Песня, точнее частушка глубокого философского смысла: что будет после разлуки на этой земле. «Что же будет опосля? Будет каждый день заря. Будет каждый день заря: растревожились мы зря…» И в самом финале: «Ничего мы не забудем, вас оттуда помнить будем…»

Будем помнить и мы.

Геннадий Дмитриевич Заволокин
Родился 18 марта 1948 года в таежном поселке Парабель Томской области. Погиб в автокатастрофе в июле 2001 года. Образование высшее (окончил Новосибирское музыкальное училище, отделение народных инструментов, в 1984 году Московский институт культуры).

С 1986 года — автор и ведущий программы «Играй, гармонь!».

С 1987 года — руководитель ансамбля «Частушка».

С 1998 года — генеральный директор и художественный руководитель российского центра «Играй, гармонь!».

Народный артист России (1995 год), лауреат Государственных премий России (1990, 1998).

Из записной книжки Анастасии Заволокиной:
Мысли, поговорки, присловия отца (записано в разные годы)
«Великая культура великого народа должна выглядеть достойно».

«Музыка начинается с тишины...»

«Надо делать хорошо — плохо само получится...»

«Концерт — это тысяча зрителей, а передача — миллионы...»

«Родня — великая сила...»

«Звук надо с сердцем соединять...» (про игру на гармони).

«Даже если одна старушка молится в храме — значит, Россия еще жива...»

«Каждый человек талантлив...»

«Война — войной, обед — обедом...»

«Передача — не передача, если нет заката и церкви...»

«Для меня всегда после православия на первом месте — творчество, на втором — семья, а потом — все остальное...»

«Если веселье скабрезное, гаденькое, подловатое — это уже не веселье. Все должно носить духовный окрас...»

«Комфорт разлагает...»

«Съемки — пожар, а после съемок в душе — ощущение выжженной земли...»

«Мне беззубая российская бабка дороже, чем все эти «заграницы»...»

«Не победим — хоть намашемся...»

«Наша самая главная сила — это смирение. Тогда Господь все даст...»

«Зло создает иллюзию, что оно всесильно. Но всесилен Господь, то есть Добро...»

«Передача должна быть, как большой праздничный стол: много-много всего, а та-ам вдали, на краю стола — маленькая церковь...»