Cерьги Императрицы от 14.04.2007

Матушка Мария шлёпнула его по щеке.

— Васька, опять шутки. Ты же десять лет как священник. Не стыдно?

Он приподнялся.

— Стыдно, Мария, но я соскучился по тебе, по твоим поцелуям.

Подбежал Борис Евгеньевич.

— Вы ранены, отец Василий?

— Убит наповал. А пулю в сердце мне вонзила вот эта дама.

17 августа 1904 года, защищая Ляоян, наша батарея потеряла половину орудий и более половины солдат. Нас решили вывести с передовых позиций. Но живые воспротивились: «Нет, мы все, коли надо, здесь ляжем!». Мне в том бою раздробило большой палец на левой руке. Борис Евгеньевич во время боя отрезал «лепёшку», забинтовал руку, и я продолжал сражаться.

Под деревней Каотайцзы 26 сентября сломали мне два ребра. И опять до лазарета далеко, а японцы рядом. Лежал вблизи пушки и командовал батареей, пока не наступила ночь и не утих бой.

Через месяц наша батарея оказалась в окружении японских орудий «Арисака». Больше часа японцы обстреливали, «измывались». Мы в окопах сплошным земляным ковром были засыпаны. Слышу, поутихло. Вылез — и глазам не верю. Пушка цела. Снаряды в ящиках целы. Чудо! Командую: «Братцы! К батарее!» Не впустую били, а по цели. До самой темноты железо от японских пушек летало по воздуху, а с ним и части человеческие.

Ночью батарея улеглась, а я говорю племяннику: «Пойдём к японцам. Заметил я, где их боеприпасы находятся. Устроим им праздник». Разделись до кальсон — и вплавь через реку. Часовые меж собой перекликаются, и я на их языке отвечаю. Сняли одного часового, обогатились гранатами «шимози» и к складу. Договорились с племянником, что часовых возле склада снимать не будем: бросим по тройке гранат в сторону боеприпасов и бегом к реке.
Господи! Мы бежим, а за нами всплеск зарева и невероятной силы взрывы. Гляжу, рядом бегут японцы. Присмотрелся к одному — офицер. Догоняю, кулаком его в спину, а обвисшее тело на себя взваливаю.

Утром прибыл генерал Штакельберг. Я выстроил свою батарею, а японского офицера поставил последним. Подходит генерал-барон и спрашивает:

— Фельдфебель, как это в вашей батарее японец оказался?

— Ваше высокоблагородие, — отвечаю, — шут его знает. Просыпаемся, а он сидит возле костра и рисовую кашу с приправой ест.

— Кто ночью на японской стороне фейерверк устроил?

— Ваше высокоблагородие, — отвечаю, — у них, видно, праздник был.

— Вы что скажете, майор Куроки? — спрашивает генерал у японца.

Я подумал: «Во, наш барон всех японских офицеров по именам знает. Никак этот майор большой пост занимает. Командующий Первой японской армией, видно, его родственник — генерал Куроки». Японец отвечает генералу на русском языке:

— Господин генерал, фельдфебель Нико взорвал наши склады с боеприпасами. И то что я здесь — это его подвиг.

— Спасибо, майор Куроки, — говорит генерал-барон, — за фельдфебеля.

При японце объявил о представлении меня к четвёртому Георгиевскому кресту. Я поблагодарил генерала и добавляю:

— Ваше высокоблагородие, не один я ходил, а с племянником.

И Дмитрия представили, правда, к первому Георгию.

Спустя четыре дня, на реке Шахе, погиб мой племянник Дмитрий. Было это так.

Не жалели японцы снарядов. Фонтанами взлетала земля, грохотом и шумом глушила воинов, сухим песком ослепляла глаза. То в одном, то в другом месте взлетали в воздух человеческие тела.

Матушка Мария увидела, как снаряд упал прямо под ноги Дмитрию. Его подбросило вверх ногами, и полетели в разные стороны шинелька, сапоги, шапка. Матушка видела, как в образовавшуюся воронку опустилось тело Дмитрия. Она поползла к нему. Тот в горячке сел, притянул к себе лежащую в стороне левую ногу. Погладил сапог. Матушка была почти рядом. Она продолжала ползти, плечом подбрасывала медицинскую сумку вперёд, чтобы не терять времени достать медикаменты, марлю и перевязать Дмитрия. Но тут враз взорвались два снаряда. Матушку Марию сбило с ног, отбросило в сторону.

Дмитрий крикнул:

— Матушка Мария, держитесь! Я сейчас, сейчас. Держитесь. — Он пополз к ней, оставляя за собой широкую полосу крови. Вдруг его правая рука ухватила горсть песка, и что-то изнутри сильно кольнуло руку. Дмитрий разжал пальцы, на ладони лежала серьга матушки Марии. Он сжал пальцы сильнее, пополз, отталкиваясь левой ногой и шепча:
— Матушка, я вам помогу, помогу.
Японцы не переставали обстреливать русские позиции. Снаряды ложились рядом. Он подполз к ней, приподнял её голову, дунул в лицо.
— Вы живы, матушка?
На её бледном лице не взыграла ни одна мышца.
— Извините, матушка, я прикрою вас. Вам же будет больно. Извините.
Дмитрий из последних сил прикрыл своим туловом матушку и замер.
Осколки снарядов изрешетили голову Дмитрия, прошили спину. Он уже ничего не чувствовал, так как был мёртв.

С наступлением темноты перестрелка прекратилась. Я побежал к тому месту, где были ящики со снарядами и куда отправился Дмитрий. Я шёл и видел убиенных за сегодняшний день. По сторонам от меня бегали медсёстры с санитарами, а где-то впереди воздух оглашался басом:
— Мария! Мария! Где ты? Мария! Не балуй. Откликнись.

Это кричал отец Василий. Он и нашёл матушку Марию рядом с Дмитрием. Матушка Мария была жива.

Всю ночь просидел я возле тела Дмитрия, а ущерблённая луна была бледна и неясна, словно на неё набросили плащаницу в знак траура по жертвам боя и по племяннику моему. Оплакивал Дмитрия, а вместе с ним и пятьдесят тысяч нижних чинов и офицеров Русской армии.*

Через несколько дней матушка Мария пришла в себя. Отец Василий, склонив голову ей на ноги, дремал. Он почувствовал её движение, соскочил. Увидев её открытые глаза, перекрестился.

— Милая ты моя, очнулась. Знать, мы ещё поживём, повоюем…

Матушка Мария разомкнула уста:

— Васинька, погляди на моё левое ухо, не чувствую на нём теплоты от чуски.

Отец Василий бросил взгляд и тихо проговорил:

— Нет чуски.

Всю ночь нижние чины и офицеры пересеивали песок на том месте, где была контужена матушка Мария. Горели сотни факелов.

Со стороны японцев раздавались голоса:

— Сол-да-та-сан, спа-ти, спа-ти.

По тропинке, где несли в лазарет матушку Марию, босые ползали солдаты в поисках всё той же серёжки.

Ближе к обеду в лазарет, где лежала на тюфяке матушка Мария, подкрался я и вложил в её ладонь серьгу.

— Батюшка! — всхлипнула Мария. — Нашли! Где, Никита Евсеевич?

— У убиенного племянника моего, в ладони. Видно, когда вас подбросило, чуска отлетела, Дмитрий и поднял её. Жаль, жизни срока ему не осталось, чтобы самому вернуть.

Пятнадцатого января 1905 года в местечке Хегаутая проткнули мне шею штыком старого японского ружья «Мурата». Всё перевернулось: где земля, где небо — не пойму.

Очнулся. Глянул. Несут меня на носилках батюшка Василий и лекарь Борис Евгеньевич. Я хохот устроил:

— Это ради чего вы позорите русского фельдфебеля?

Они остановились, опустили носилки.

— Никита Евсеевич, жив? — спрашивает отец Василий.

Я ещё сильнее расхохотался.

Поднимаюсь и чувствую: шея моя не поворачивается, всё тулово простреливает. Вот тогда я впервые побывал в лазарете. Но там страдал больше не от ран ржавого штыка, а от стыда за трусость и бездарность наших высших чинов.

И скажу тебе, внучек, забыли наши адмиралы Небогатовы и генералы Стессели, как Святослав ответил болгарам: «Мёртвые срама не имут». Не вспомнили слов Петра Великого под Полтавой, что жизнь ему не дорога, «жила бы только Россия во славе и благоденствии». Забыли подвиг майора Штоквича, державшего в осаде почти месяц Баязет без воды и продовольствия. Стократные силы бросало на наших солдат турецкое командование. Но стояли. Среди солдат был и мой отец — Евсей Романович. Небесполезны жертвы на алтаре неправедной войны. Они ковали мощь народного духа, создавали тот образ русского воина, который внушал уважение к народу и Отечеству нашему...

Япония убедилась на кровавом опыте, что с русскими можно воевать бесконечно, можно их теснить, даже отбрасывать, но сломить русскую силу, победить русскую армию и навсегда покончить с Россией нельзя. Отступали мы перед врагом только по приказу своих бездарных генералов, в большинстве нерусских.

Не склонен никого обвинять. Бог судья. Но я себя спрашиваю: кричали бы воины Японии «банзай», если бы их армиями командовали не Ойяма, Оку, Нодзу, Куроки, а Стессель, Фокс. Рейс, Витгефт? Да и нашим 1-м Сибирским корпусом с января 1905 года командовал генерал-барон Штакельберг. Впрочем, о нём я плохого слова не слышал.

Я, внучек, ничего худого не приносил в жертву Отечеству, но всё самое лучшее, что было у меня: телесную силу, душевное мужество, трудолюбивые руки, трезвый ум. И повторяю слова, что говорил лекарь полка Борис Евгеньевич: «Одно только и есть самое лучшее предназначение — это защита Родины». Защищая Родину, я был причастен к её победам и поражениям.

Но помни: ненавистью к японцам не жил и жить не собираюсь. Удивлялся высказыванию командира миноносца «Акапуки» офицера Нирутака, который говорил: «Я заранее радуюсь смерти каждого русского, так как ненавижу эту нацию; она мешает величию Японии».

Как я был горд за государя императора, когда он ответил: «Русские люди могут положиться на меня. Я никогда не заключу позорного или недостойного Великой России мира».

Ох! Только и могу сказать…

В день, когда Сергей Юльевич Витте поехал в Америку подписывать мир с Японией, японский солдат — фанатик — ночью незаметно пробрался к нашей батарее и устроил резню. Двух успел заколоть. Мы окружили его. Он бегал с кинжалом и кричал:

— Ни-ка! Ни-ка!

Я приказал солдатам отступить от японца. И, оставшись один на один, сказал:

— Я Ни-ка.

Он бросился на меня. Но что может сделать японский солдат с кинжалом русскому фельдфебелю? Я, не обращая внимания на его вертлявые движения, так саданул ему кулаком по скуле, что он, хватанув несколько раз воздух, тут же и сдох…

* В боях на реке Шахе русские потеряли почти 50 тысяч человек.

(Окончание следует.)