Эксперимент

— Давай, давай, — добродушно усмехнулся Палыч. Он любил бригадира. Несмотря на молодость, тот бойко вел дела в бригаде: первым справлялся с севом, сенокосом, жатвой.

— Мыслишка тут у меня родилась, — продолжал Вахрушев, входя в кабинет и усаживаясь на стул напротив председателя, снимая с кудрявой головы потрепанную ондатровую шапчонку. — Давайте воздержимся от премий. Пьют мужики безбожно.

Палыч удивленно вскинул вверх черные и густые, как у Брежнева, брови, чуть сбрызнутые сединой.

— А забузят? Скажут, где ваш материальный стимул?

— Ну и пусть, — беспечно махнул рукой молодой бригадир. — Жены ихние обещали побить меня при случае. Вашей премии, говорят, как раз на бутылку водки хватает. На соленый огурец уже ничего не остается. Зачем, дескать, людей дразнить.

— Без премии нельзя, — отрицательно покачал головой Палыч. — Не положено.

С началом реформ в «Травяном» жили совсем худо. Были годы, когда зарплату выдавали натурой: зерном, мясом, молоком. Наконец кое-как стали выкарабкиваться из нужды, из ямы этой проклятой. Даже премии вернули, как в добрые старые времена: грошовые, правда, курам на смех. Но стимул, думал Палыч, должен быть всегда. Пусть все знают: в «Травяном» жизнь теплится, власть держит бразды правления в своих руках.

— И что предлагаешь взамен? — разочарованно спросил Палыч. — Какой такой оригинальный проект родился в твоей умной голове?

Вахрушев многозначительно улыбнулся: молодежь горяча, порывиста, но иногда и она может дать толковый совет. Почему не выслушать.

— Давайте лучше сувениров наберем, — как с плеча рубанул Вахрушев. — В магазинах нынче всякого добра от пуза. Ну там поделки разные: чеканка по металлу, резьба по дереву, прочие штучки-дрючки.

Глаза у бригадира разгорелись: знать, не раз обмозговывал свою идею: «Память у человека на всю жизнь останется. Состарится, а как глянет на картинку или чеканку, так разом все вспомнит. Как премировали за ударный труд... А бутылка, что она? Выпил, утром опохмелился, если есть на что, вот и весь сказ».

Председатель заиграл густыми бровями — сосредоточенно думал. Предложение бригадира начинало ему нравиться: было в нем что-то от его давней мечты сделать людей счастливыми, чистыми, воспитанными. По мере того как шли годы, грезы рассеивались, как тучки после дождя, но, знать, что-то еще жило в душе, не засохло, не умерло.

Александр Палыч страшно страдал от той неразберихи, которая началась в стране, в селе так особенно, хотя и верил, что конец этому все-таки будет. Но время шло и ничего ровным счетом не менялось, и помощи ждать было неоткуда. Надо было надеяться только на себя. «А что, поддержу, — слабо мелькнуло в его мозгу. — Молодой человек хотя и горяч, но дело знает, имеет перспективу. Возможно, придет на мое место. Уступлю с радостью. Таких надо поощрять, давать им дорогу».

Не говоря ни слова, председатель нажал кнопку звонка, и в кабинет впорхнула секретарша Лилечка, юное и чистое, воздушное создание, только что из средней школы и пока не нашедшее своего истинного призвания.

— Такое дело, Лилечка, возьмите деньги в кассе — и в магазин, наш, райповский, — частных лавок председатель не признавал и считал их нарывами на здоровом теле: собственник обогащается, а все остальное ему до лампочки. — В общем, купите... М-м-м... Пусть лучше этот молодой человек расскажет, — кивнул он в сторону бригадира.

На следующий день в Преображенке было собрание по случаю успешного завершения сенокоса. Палыч тоже приехал. Короткие, горячие речи, поздравления, рукопожатия. Вместо денежной премии механизаторам раздавали сувениры. Лилечка явно перестаралась: сувениров было закуплено больше, чем нужно. Дали и зоотехнику, который в сенокосе непосредственного участия не принимал, и агроному, и бригадиру Вахрушеву, и даже Палычу.

В бригадном клубе сразу началось роптание. Трактористы уже с утра настроились на привычный выпивон в доброй веселой компании, на хороший дружеский разговор и протяжную задушевную песню, а, получив всякие, как они говорили, «игрушки» из дерева и металла, были страшно разочарованы.

— Зачем козе баян? — недоуменно спрашивали друг друга, — у нее гармошка есть.

— Да вы погодите, — успокаивал председатель. — Ваши жены вам спасибо скажут.

— Как бы не так. Вы наши денежки, потом и кровью заработанные, отдайте.

— Да какие это премии? — кинулся на выручку председателю Вахрушев. — Слезы одни.

— А мы и слезам рады. Мы люди не спесивые.

Скандал еле-еле загасили. Уговорились на том, что сувениры, картинки эти разные, поделки — в первый и в последний раз. По окончании следующей кампании — уборочной — правление акционерного общества вернется к старому, к денежным премиям. На том стороны, очень недовольные друг другом, разошлись.

...Принеся чеканку по меди, бережно завернутую в белую тряпицу, Вахрушев немедленно развернул ее и ахнул от восторга: девушка-спортсменка и наверняка комсомолка, потому как сувениры лежали в магазине райпо еще с советских времен, стремительно летела к финишу, широко раскидав по сторонам длинные мускулистые ноги, высокой полной грудью она уже рванула красную ленточку, диковатые глаза ее жарко и азартно пылали, густые волосы развевались на ветру. «Недурна, — усмехнулся Вахрушев, знавший толк в женской красоте, — такую полюбишь — ни за что не соскучишься».

Он любил все красивое: цветы, которые росли на заливных лугах, багряные ветви осин по осени, которые срывал и привозил домой. Его жена Марья была тоже хороша, но уже слегка огрузла, ровно бы дала осадку, тем не менее лицом по-прежнему гляделась, как молодая. Бригадир решил повесить чеканку девушки-спортсменки и комсомолки над супружеским ложем и немедленно осуществил задуманное. Уж Марьюшка-то полюбуется.

Утром, следуя своей давней привычке, бригадир поднялся чуть свет и полетел по полям, чтобы дать нужные распоряжения механизаторам, а заодно как-то замять вчерашнюю неловкость, связанную с сувенирами. Вернулся, как обычно, очень поздно. Марья, ломившая на животноводческой ферме (доила коров), уже мирно почивала. «Намаялась, сердешная», — пожалел Вахрушев жену и перевел взгляд на стену, где висела чеканка. Он не сразу понял, что с нею произошло. Вместо красавицы бригадир увидел рыжего детину-богатыря, прочно утвердившегося на земле на своих ногах-тумбах, который зорко вглядывался в заречную даль, наверняка высматривая врагов. В одной его руке был острый меч, а в другой, ребром прислоненной ко лбу, красовался кистень. «Этот как вмажет, так ноги к звездам задерешь», — с восторгом подумал Вахрушев, осматривая богатыря. Он уже не сомневался в том, что Марьюшка, его женушка несравненная, подменила у Лилечки чеканку, которая набрала этого добра столько, что и девать его было некуда.

Утром, не сказав жене ни слова, помчался в центр, в правление колхоза, чтобы решить кое-какие хозяйственные вопросы надвигающейся жатвы. Палыч исподлобья, не поднимая головы, глянул на любимчика.

— Тебе чего? — набычившись, спросил он.

Вахрушев, кинув беглый взгляд на шефа, едва-едва мог сдержаться от смеха: у того под правым глазом лиловел, наливался продолговатым, в виде пушистого кошачьего хвостика, синяк. Бригадир вспомнил необыкновенно ревнивую жену председателя Варвару, чеканку красавицы-спортсменки-комсомолки и все понял. Чтобы не расхохотаться в кабинете, попятился и стремительно вылетел вон. Уже в приемной, к великому удивлению и смущению Лилечки, дал волю своим чувствам и хохотал до упаду.