Запоздалое знакомство

Довольствовался информациями от ученого секретаря института Ленины Кузьминичны Козачок, не сильно стараясь, работая научным обозревателем газеты, расширять контакты с НИОХом. Тем более что они нормально сложились с институтами неорганической химии, катализа, химической кинетики и горения... Рассуждал так: в Сибирском отделении химии много, есть из чего выбирать.

Много лет прошло, прежде чем осознал неправильность своего поведения и запоздалость своего знакомства с НИОХом, чему способствовали некоторые обстоятельства. В разных институтах мне все чаще говорили: жаль, что вы не были знакомы с Николаем Николаевичем Ворожцовым. Его научная школа — одна из сильнейших в науке. Последний, кто говорил об этом совсем недавно, на встрече в институте химической кинетики и горения, был академик Ренад Зиннурович Сагдеев. А ведь были, признаю, возможности преодолеть… отдаленность от НИОХа. Но не при Ворожцове, основателе и первом директоре института органической химии. Он журналистов откровенно недолюбливал, о чем сейчас столь же откровенно сожалеют и в самом институте. Скоро будут отмечать столетие со дня рождения Николая Николаевича Ворожцова, а публикаций о нем мало.

Выскажу самокритично свою точку зрения до конца... Вполне мог бы профессиональную отстраненность от НИОХа уменьшить гораздо раньше. Тем более что хорошо познакомился с авторитетным профессором института Леонидом Борисовичем Володарским. С ним установились дружеские отношения. Помнится, писал большую статью о свободных радикалах, которыми он занимался. Проще стало строить отношения с учеными института, когда его директорами стали Владимир Петрович Мамаев и Валентин Афанасьевич Коптюг. Но Коптюг был не только директором института и председателем СО РАН, но и крупным общественным деятелем страны. Почти любое его выступление так или иначе отражалось в прессе. Мы не раз с ним беседовали о проблемах науки и государства, о роли личности в России, о безобразном отношении власти к Академии наук и… ни разу об органической химии. Мне казалось это (по незнанию, конечно) намного более интересным, чем исследования в органической химии. Кроме того, Валентин Афанасьевич был завораживающим собеседником — о любой проблеме, в том числе и политической, он рассказывал с исчерпывающей ясностью. Следовательно, зачем было идти в институт органической химии, по моей логике, когда его директор был доступен и всегда рассказывал интересно и скорее не как химик, а как хорошо подкованный гуманитарий-публицист?! Эти мои представления вольно или невольно разрыв между институтом и журналистом удлиняли.

Правда, теперь наконец появилась возможность исправить «ошибки прошлого» и рассказать о научной школе академика Ворожцова. А начнет восполнять пропущенное академик Дмитрий Георгиевич Кнорре.

«Четверка»… за ошпаренную ногу
— В памятный для всех 1945 год, — рассказывал ученый, — я заканчивал в Москве третий курс института имени Менделеева. Это время, когда студент определяется с выбором кафедры для дальнейшего обучения. Мой отец, только что вернувшийся в Москву из Алма-Аты, сказал, что в Казахстане познакомился с интереснейшим человеком — Николаем Николаевичем Ворожцовым. Уточнив при этом, что Ворожцов назначен заведующим кафедрой, на которую он и посоветовал идти мне. Привлекало то, что Ворожцов, классический химик-органик, с большим вниманием относился к перспективам применения в науке и физической химии. Тогда это меня прежде всего и привлекало. Я был отличником, и Николай Николаевич охотно меня на кафедру взял, не устраивая никаких конкурсов.

Но с Ворожцовым в те времена я общался мало. Особенно на четвертом курсе, хотя одно весьма неприятное общение довелось пережить. Когда на третий или четвертый день так называемой технологической практики я сунул ногу в только что разлившийся горячий сульфид. И практически всю практику пролежал с ошпаренной ногой. Тем не менее сдавать зачет по практике полагалось… Мои ответы во время зачета едва ли удовлетворили Ворожцова, и он пригласил меня на экзамен, предполагая, видимо, что быстро неосторожного студента «завалит». Гонял он меня на экзамене основательно. Потом сказал: «Вижу, что вы хорошо подготовились, но я вам все равно не поставлю больше четверки, потому что вы подвели цех — его лишили премии из-за несчастного случая с вами». Так я получил единственную четверку за все годы моего обучения в институте. Но тем не менее на дипломную работу Ворожцов охотно взял студента Кнорре к себе. В 1947 году я успешно защитил диплом, и мы на несколько лет с Николаем Николаевичем расстались. Однако меня он запомнил.

Когда в пятидесятых годах вышло Постановление правительства о создании Сибирского отделения Академии наук СССР и Ворожцову предложили возглавить в нем институт органической химии, Николай Николаевич принялся собирать своих учеников повсюду. Таких как Коптюг, Мамаев, Якобсон, и многих других. А я был заметно в стороне от научных интересов Ворожцова, так как занимался уже тогда проблемами биологии. Но не прерывая дружбы с бывшими студентами. Например, с Владимиром Мамаевым, которого при моей поддержке приняли по совместительству на работу в лабораторию, где трудился и я. Мы вполне успешно сотрудничали с ним, но однажды Мамаев заявил, что он получил приглашение на работу в Новосибирск, в институт, где директором стал Ворожцов.

Мне очень нравилась идея создания Сибирского отделения АН СССР. И сразу признаюсь: когда поехал к Николаю Николаевичу, чтобы рассказать о своей совместной работе с Мамаевым, то тайно надеялся, что он и меня пригласит на работу в Сибирь. Но сначала Николай Николаевич одобрил наше сотрудничество с Мамаевым, а потом, уже в конце разговора, мельком спросил:

— А вы не хотите переехать на работу в Сибирь?

Я согласился тут же. И с радостью. Хотя работать в Москве мне было совсем неплохо. Но так хотелось участвовать в каком-то крупном и новом деле. Ворожцов спросил, чем бы я хотел заниматься в институте в Новосибирске. Откровенно сказал ему, что хотел бы полностью изменить свои нынешние профессиональные интересы. Меня уже тогда больше интересовали задачи, имеющие биологическую направленность. В ответ услышал, к своему удивлению, что он тоже всегда хотел, чтобы химические методы исследований широко внедрялись в биологию. И тут же поинтересовался: а что вам нужно? Я тогда работал в институте химической физики и руководил группой в пять человек. После вопроса Ворожцова набрался наглости и заявил ему, что мне нужна группа сотрудников из семи-восьми человек.

Николай Николаевич усмехнулся и заметил:

— Ну что вы!? Разве можно большое дело начинать с таким малым коллективом… Я вас приглашаю заведовать лабораторией, где будет двадцать сотрудников.

— Это вас вдохновило? — спросил я у академика Кнорре.

— Скорее сначала удивило. В том числе и потому, что у Ворожцова был совсем другой научный профиль. Но новое Николай Николаевич хорошо чувствовал и поддерживал. Как человек более мудрый, чем я, — с улыбкой уточнил академик Кнорре, — и особенно более мудрый, чем я был тогда.

— Я вас к себе в институт возьму, — пообещал Николай Николаевич, — когда смогу предоставить условия более лучшие, чем вы имеете сейчас на своей работе.

Ворожцов еще два года продержал меня в Москве. И только потом пригласил в Новосибирск, получив согласие моего шефа — академика Эммануэля. Пригласил, когда химикам выделили какие-то модули для работы в здании института гидродинамики, где в то время «толпилась» наука чуть ли не всего Новосибирского научного центра.

— Словом, вы не были обделены вниманием Ворожцова?

— Это уж точно. Ни тогда, ни потом. Он умел глядеть вперед, и некоторые его действия попросту потрясали меня. Например, еще в 1964 году, когда в моей лаборатории только-только прорезались первые скромные успехи, Ворожцов, подговорив академиков Беляева и Воеводского, обратился к Михаилу Алексеевичу Лаврентьеву с предложением об организации специального института биохимического профиля. Хотя тогда, по сути, совершенно было не за что еще такой институт создавать. Больше того: Ворожцов добился строительства корпуса под эту идею, и новый корпус был введен в эксплуатацию в 1970 году. Николай Николаевич его бережно охранял от желающих получить это здание директоров других институтов. Отбиваться ему было далеко не просто, но Ворожцов корпус отстоял. Сначала в нем работал отдел, а с 1984 года уже самостоятельный институт биоорганической химии. (Сейчас у него другое название. — Р. Н.)

— Николай Николаевич, — продолжал рассказ Дмитрий Георгиевич, — внимательно следил за продвижением научной карьеры своих сотрудников. Например, в 1966 году он сам поднял вопрос о моей докторской диссертации. Хотя я не был вполне уверен, что время для этого пришло. При защите Ворожцов напомнил, что еще в Москве у меня на две трети уже была готова докторская диссертация, но я уехал в Сибирь и полностью сменил тематику исследований. А вскоре после защиты Ворожцов, воспользовавшись тем, что в честь десятилетия Сибирского отделения было много академических вакансий, провел без каких-либо осложнений меня и Валентина Афанасьевича Коптюга в члены-корреспонденты АН СССР. Такая поддержка кадров со временем проявила себя полноценно. Сейчас в науке общепризнано, что в Новосибирске работает один из ведущих центров физической и химической биологии, одна из самых горячих точек современного естествознания. Для развития этого направления очень много сделал именно Николай Николаевич Ворожцов. Смею утверждать, что его роль была ведущей.

Ткань для костюма космонавта
…А сейчас возьмем некоторую передышку после прямой речи Кнорре. В рассказе Дмитрия Георгиевича звучал некий повтор, который совпадал с тем, что не раз утверждалось в рассказах об основателях и других научных школ. Это дальновидность решений, которые они принимали. Казалось бы, время еще не созрело для некоторых решений, но они упорно проводили их в жизнь. Это относилось и к Воеводскому, и к Будкеру, и к Беляеву, и к Борескову, и к Киренскому, и ко многим другим. Не говоря уже о Михаиле Алексеевиче Лаврентьеве. Все они были крупномасштабные ученые, да и люди. Задуманное и предусмотрительно продуманное ими работает, как теперь говорят, до сих пор. Из тех давних идей и решений родилась основательность и крепость Сибирского отделения, которые не раз выручали его в последние хмурые десятилетия страны. В значительной степени об этом говорил на встрече и доктор химических наук профессор Евгений Павлович Фокин, который был первым сотрудником еще не существующего института органической химии.

— Николай Николаевич, — вспоминал он, — где-то услышал про мою успешно выполненную работу по органическим красителям в то время, когда «в силу входили» лавсан и капрон. Ворожцов этой работой заинтересовался и предложил: «Давай поедем на один капроновый завод, может, они займутся полимерами». И мы поехали с ним вдвоем в Барнаул, где и был этот завод, работающий по японской технологии. Приехали, но приветливого отношения сначала не встретили. Нам сказали: «Не хватает белого полимера, а вы тут со своими красителями…». Завод выполнял заказы оборонки, и был строгий контроль за их выполнением.

Дальше я занялся фотохимией. И тоже успешно, но постоянно думая о том, как бы достигнутое мною практически использовать. А это всегда заботило и Николая Николаевича. Работа была не по моей специальности, но тем не менее удалось сделать фоторезист, который в то время превосходил все существующие. Сотрудничали с москвичами. Но до этого я «прошел» тридцать пять заводов и институтов, пока работа наладилась. Хотя необходимость ее была очевидной. Разворачивались исследования по космосу, и потребность в фоторезисте нарастала. Ставилась задача: фиксировать с помощью приборов все ракеты, запускаемые с самолетов и с земли. Задачу решили. И то давнее внедрение пошло как бы само собой. Так и происходит, когда даже сложная работа совпадает с острой потребностью. Тем более что наших фоторезистов не требовалось много, в том числе и для заводов. А мы делали их килограммов по пятьдесят в день. И не только для космоса, но и для других организаций. Примерно до 1990 года шел их выпуск. Просили фоторезисты и дальше выпускать, но мы уже ничего сделать не могли. Науку почти перестали финансировать, и начинался развал.

Думается, что надо вспомнить и еще про одну работу. Дирекция института синтетических волокон в Питере сообщила тогдашней власти, что американцы сделали новый полимер с очень высокой по сравнению с другими термостойкостью. Нам поручили разработать элементы такого же типа. Мне тогда очень помогло то, что я работал прежде на заводе. Когда собрали всех нужных в министерстве специалистов, то выяснилось, что все делают кислоты, но никто не занимается аминами, которые как раз и нужны для решения поставленной задачи. А я ими как раз занимался. И откровенно говорю: мне не стоило большого труда выполнить то, что требовалось. А потом уже работа развивалась с помощью других организаций и институтов. Для разных практических применений. Например, при производстве особых тканей, из которых шили костюмы космонавтов с высокой термостойкостью. Наши разработки и идеи действительно обрели плоть.

…Пока Евгений Павлович взял паузу и немного передохнул от рассказа, я припомнил, что и об этой особенности академической науки не раз рассказывали и другие ученые. Она проявляется, когда начинают решать одну задачу, а возникают другие, неожиданные и ничуть не менее важные. Выработка новых знаний совсем не обязательно идет в строгой последовательности, никуда не отклоняясь. Привлекательность науки для талантливых людей как раз в том, что на пути к истине много нежданных откровений, открывающих дорогу к широкому полю исследований, которые ранее даже не предполагались. Наука этим и интересна, неожиданность занимает пытливый ум исследователя, она чаще даже ценнее, чем справедливая или несправедливая оценка выполненного труда. Например, те, кто произвел термостойкую ткань для костюмов космонавтов, были оценены выше, чем ученые, предложившие возможность для появления такой ткани.

— С моей точки зрения, — продолжал Фокин, — химика Николая Николаевича Ворожцова очень интересовала электроника. Он умел в новых направлениях науки увидеть перспективу. Когда мы вместе с москвичами сделали новый полимер, Ворожцов сразу же зацепился за это и стал продумывать развитие у нас полимерной химии. В Новосибирске было тогда несколько заводов, которые выпускали полупроводниковые приборы. Мы с Ворожцовым все их объездили. Заговорили о планах совместных работ. Но далее развития не получилось... Не разрешили. Да к тому времени Николай Николаевич уже и болел, и промышленность наша тоже… болела. Заканчивая свой рассказ, скажу: химиком меня сделал Ворожцов.

Студенческие массы шли… на пластмассы
Кандидат наук Хмельницкий, как и Фокин, попал в академический институт с производства. Хотя он тоже учился в том же вузе, как и большинство участников нашей встречи, то есть в институте имени Менделеева. Поступая в него, он собирался заняться пластмассами, что было тогда модно: студенческие массы шли на… пластмассы.

— Это было какое-то общее веяние, — вспоминал Альберт Георгиевич.— Но когда познакомился с кафедрой пластмасс, она мне отчего-то по душе не пришлась. Больше понравилась кафедра красителей, которую возглавлял Николай Николаевич Ворожцов. Правда, из того, что узнал, мало понял: какие-то промежуточные продукты, какие-то красители... Но в общежитии познакомился со студентом, который произнес весьма примечательную фразу: «Все порядочные люди поступают на промежуточные продукты. Только там по-настоящему заставляют работать и по-настоящему учат». А кроме того, на «промежуточные продукты» поступил Валентин Коптюг. А он с юности пользовался уважением. Эти аргументы на меня повлияли, и я тоже пошел на кафедру промежуточных продуктов и красителей. На ней и увидел впервые Николая Николаевича, который произвел на меня попросту огромное впечатление: внешностью, речью, манерой общения, высоким ростом, одухотворенным лицом... В моем студенческом представлении профессор таким и должен быть. Но доступа к нему, пока учился, практически не имел. Он от меня, студента, был где-то далеко и высоко.

— Я не был москвичом и жена тоже, поэтому при распределении мы охотно согласились работать на заводе. Николай Николаевич помог нам попасть на Рубежанский химкомбинат, очень крупное предприятие отрасли, на которое весьма неохотно брали москвичей, считая, что они слишком занозистые и зазнаистые. Считалось, что лучше брать молодых специалистов из Киева и Львова. С ними, мол, спокойнее и надежнее. Вот тогда, при распределении, я впервые обратил внимание на то, как Ворожцов заботится о своих выпускниках и вообще о людях. Он сделал все, чтобы мы с женой попали на комбинат и быстро получили квартиру. И без всяких особых заверений и громких слов.

Я проработал на комбинате пять лет. В больших цехах, которые все подряд были пущены по документации «ИГфарбениндастри», которую Ворожцов привез в 1945 году из Германии в качестве репарации. Николай Николаевич тогда руководил доставкой из поверженной вражеской страны и документации, и оборудования. На комбинате я прошел хорошую профессиональную школу, и работа мне нравилась. Но в 1958 году Николай Николаевич приехал к нам на комбинат с группой своих студентов, в которой был Виталий Давидович Штейнгарц, нынешний доктор наук и профессор. Ворожцов пришел в цех и начал интересоваться работой на комбинате. А я тогда пускал новое отделение красителей.

Николай Николаевич посмотрел, послушал, а потом, совершенно неожиданно для меня, предложил перейти на работу в Сибирское отделение и возглавить в институте опытное производство, которое он еще только собирался создавать. А я о Сибирском отделении в то время кое-что слышал, и не более того. Идея мне понравилась, хотя раздумья были. Но все же согласился, несмотря на полную неизвестность, которая ждала меня. Она тревожила. Тем более что на комбинате были хорошие перспективы для дальнейшего профессионального роста.

— Как говорится, мы полагаем, а Бог располагает…

— Приблизительно так, — подтвердил Хмельницкий и продолжал рассказ. — Сибирь для меня чужая, я родом с Кубани, однако поехал.

Ворожцов сразу предупредил: академическому институту трудно передать свои разработки на производство даже в том случае, если они ценные и перспективные. Пока что институты в Сибирском отделении, говорил он, могут передать на предприятие не готовый образец, а лишь документ в виде лабораторной прописи. Для производственников этого мало. Нужна технологическая проработка лабораторных методик и всего того, что наука предлагает производству. И от этого не уйти, если надеяться на успех. Но заниматься технологической проработкой нельзя за лабораторным столом. Следовательно, институту нужно иметь пусть маленькое, но свое производство.

И нам первым среди других химических институтов Сибирского отделения удалось создать такое производство. Уже при переезде с комбината в Новосибирск Ворожцов предложил мне поступить в аспирантуру. Мотивируя тем, что хотя заводской опыт и хорош, но в Академии наук нельзя работать без опыта научного. Совет Николая Николаевича учел. Едва приехал, сразу же поступил в аспирантуру. Участвовал в проектировании опытного производства института. Пока защищал диссертацию, строительство необходимого корпуса было завершено. Более двадцати лет я проработал в опытном производстве. Так что была полная возможность видеть прозорливость Николая Николаевича. Практически все, что он предлагал и на чем настаивал, жизнь подтвердила. А опытное производство в то время, когда он жил и работал, было уникальным. Если сравнивать, к примеру, Московский институт органической химии имени Зелинского и наш, то, по общему признанию, мы в этом сравнении выигрывали. Опытные производства создавались в этих институтах одновременно. Но у нас с большим масштабом, а у них — в маленьких полутемных комнатах. Москвичи свою аппаратуру затаскивали через окна, а через пять лет ее уже вытаскивали таким же путем, как… уже ненужную. А Николай Николаевич позаботился о том, чтобы у нас был свободный зал в семьдесят два метра длиной и восемнадцать метров высотой со всеми необходимыми механизмами, в котором можно было монтировать современную аппаратуру. И тогда, когда аппаратура лежала еще на складе. Ворожцов настоял, чтобы в цехе никаких смонтированных схем загодя не было. Каждый год к нам приходили какие-то комиссии и душу вынимали из Ворожцова за то, что оборудование не монтируется и лежит на складе. Но Николай Николаевич от всех отбился. Как? Не знаю... Но зато, когда корпус пустили, в нем разместилось именно то, что было нужно и использовалось многие годы. Когда я жаловался на очередных проверяющих, Ворожцов дергал себя за бороду и говорил: «Направьте их ко мне». И мне неведомо, куда они потом бесследно исчезали.

Ворожцов позаботился и о том, чтобы у нас, в академическом институте, был полный штат для химического производства. Словом, были созданы все условия для творческого сотрудничества с нашими учеными. Отмечу сразу же, что больше всех с нами сотрудничал именно Евгений Павлович Фокин. Первое внедрение, которое у нас было, — диэтилтолуоламид. Если проще, то это репеллент, отпугивающий от людей различных насекомых. Это не наше открытие. Мы взяли чужие лабораторные данные. Такой репеллент применяли еще в Корее американцы, но документацию они никому не давали. Мы отработали свою технологию и произвели полторы тонны этого продукта. Потом передали отработанные методики на завод в Кемерово. Но там пытались их модернизировать, изменять, и в итоге эти перемены привели к тому, что произведенный на заводе продукт нельзя было, защищаясь от насекомых, наносить на кожу человека, то есть репеллент стал токсичным. Наработанные нами полторы тонны репеллента мы разлили во флакончики из-под «Шипра», отвезли в Сургут и предложили нефтяникам. Приняли наше предложение неохотно. А вскоре заявили: «На буровые не поедем, пока нам не дадут диэтилтолуоламид». Он надежно защищал нефтяников от таежных кровососов. Потом вышло постановление правительства о производстве диэтилтолуоламида на заводе в Кемерово, со строгим требованием, чтобы никаких отступлений от разработанной в институте технологии не было. В Кемерово быстро освоили производство и стали снабжать репеллентом «Дэта» всю страну.

Еще одна наша удачная разработка — термостойкий мономер для пленок для сверхзвуковой авиации. Попытка закупить их в Америке не удалась. Нам запрещалось продавать их. Нашему институту поручили разработать мономер для производства таких пленок. И он был разработан под руководством Евгения Павловича. Потом мы у себя наработали больше тонны необходимого продукта, отшлифовали технологию и передали ее на тот самый Рубежанский химкомбинат, где начиналась моя трудовая биография. Там ее успешно освоили. Первые отечественные термостойкие пленки из нашего мономера для сверхзвуковой авиации «появились на свет».

Дальше примеры множить не буду. Скажу лишь, что Сибирь, как когда-то и Кубань, стала для меня родной. Благодарен Ворожцову и за это.

…Любая искренность заметна и по интонации, и по слову. Особенно когда человека не только уважают, но и любят. Я это чувствовал, когда в рассказе о научных школах шла речь об академиках Лаврентьеве, Сукачеве, Трофимуке, Борескове, Воеводском, Киренском и, конечно, Ворожцове.

С ним работалось хорошо
— Я очень жалею, — сказала с очевидной грустью кандидат химических наук Ирина Федоровна Михайлова, — что о школе Ворожцова мы не рассказали лет двадцать назад. Когда были еще живы яркие представители этой школы: Владимир Петрович Мамаев, Георгий Густавович Якобсон, Валентин Афанасьевич Коптюг, Татьяна Николаевна Герасимова…

Себя я не могу полностью причислить к школе Николая Николаевича. Хотя выучилась в том же институте и на той же кафедре промежуточных продуктов и красителей. Когда мы в институте задумались, на какую специализацию нам ориентироваться, то уже понимали, что загадочные поначалу для нас полупродукты и красители — это, по существу, химия в полном объеме. Специалисты знают, что красители настолько разнообразная химия, что это словно целый мир. На кафедре Ворожцова были замечательные преподаватели, да и весь коллектив, что тоже с полным правом можно отнести к заслугам Николая Николаевича. Всем работалось с ним очень хорошо.

— В уже рассказанное хотелось бы внести несколько добавлений, — вступила в беседу Ленина Кузьминична Козачок. — Мало кто сейчас помнит, что академик Ворожцов был еще и председателем научного совета ГПНТБ. Он очень многое сделал для создания библиотечного дела в Сибирском отделении АН СССР. В частности, в родном нашем институте создал первоклассную библиотеку. Еще в октябре 1958 года президиум Сибирского отделения принял постановление о создании библиотечной комиссии во главе с Ворожцовым. И это было не случайно. Николай Николаевич активно участвовал даже в проектировании ГПНТБ, которой мы сейчас гордимся. Это часть общественной, не научной, работы, но она, бесспорно, повлияла на развитие сибирской науки в целом. Кроме того, в нашем институте создана еще одна уникальная библиотека — спектральная. Это уже детище Валентина Афанасьевича Коптюга. Проявляя инициативу, Николай Николаевич поощрял к ней и своих учеников. Достаточно вспомнить первые центры коллективного пользования оборудования, которые ввел в обязательном порядке при поддержке Ворожцова Валентин Афанасьевич Коптюг. Наконец, есть у нас и третья библиотека — по проблемам экологии. Она создана тоже по инициативе Коптюга.

Интеллигентность ученого Ворожцова, как сказано в документах, проявилась и в любви к книге, и в сборе, хранении и создании библиотек. Да и сам академик Ворожцов — автор более трехсот публикаций. Это монографии, статьи и авторские свидетельства.

Как ни странно, но в первоначальном постановлении об организации Сибирского отделения институт органической химии не предусматривался. И только в 1958 году было осознано, что такой институт необходим. Так что институты катализа и органической химии появились у нас с некоторым опозданием, и мы будем праздновать свое пятидесятилетие на год позже, чем все Сибирское отделение — не в 2007, а в 2008 году. Праздновать, вспоминая Ворожцова, его замечательных учеников и… его человеколюбие.

…Тут требуется пояснение. Институт органической химии много лет назад пережил пожар. К счастью, никто не погиб, но одной беременной женщине пришлось прыгать вниз на развернутое пожарниками полотнище. К счастью, все обошлось, женщина осталась жива и здорова. Для помощи ей Ворожцов сделал все возможное. Но для него это был тяжелейший стресс. Вскоре он заболел, и… неизлечимо. Интеллигентность, честность и чуткость помогают в общении, творчестве, окрашивают жизнь многими красками, но здоровью редко способствуют, как мне представляется. Нагрузка на сердце и нервы у порядочных людей всегда больше. Ворожцов ко всем своим сотрудникам обращался по имени и отчеству, знал все про их мужей, жен, детей, здоровье, проблемы и т. д. На все реагировал, всем помогал и на все откликался. Но уж если ты провинился, то Ворожцов проходил мимо такого человека. Словом, жил страстями, растрачивал себя. Иначе не мог и не хотел.


Сначала работали в Кемерово
— Наверное, я вас разочарую,— заметила с улыбкой доктор наук Тамара Давыдовна Петрова, — но я выпускница того же института и с той же кафедры Ворожцова. Хотя просто так к Николаю Николаевичу никого не брали. Только хорошо успевающих. Я попала в число студентов, которым он в последний раз читал курс по промежуточным продуктам. И читал замечательно. Он не повторял прописные истины в химии, а насыщал свой курс совершенно новыми знаниями. Рассказывал, например, о развивающихся уже тогда электронных представлениях в органической химии. Мне повезло, что на кафедре еще во время моего студенчества была организована исследовательская лаборатория, в которой перед сотрудниками ставились уже чисто научные задачи. Руководил лабораторией, конечно, Ворожцов, а основным сотрудником был Георгий Густавович Якобсон. Это был замечательный человек и ученый. Он и в школе преподавал, и работал в организации с экзотическим названием «Щетка», и занимался многими другими делами. И везде успешно, хотя ему все это было неинтересно. Ворожцов предложил ему работу в лаборатории при кафедре, которая его, творческого человека, устроила наконец. Мне посчастливилось быть у истоков нового направления — химии фторароматических соединений. Она тогда в науке была в зачаточном состоянии. Ворожцов дал ей импульс для развития. Меня как раз взяли работать именно по этой тематике. Занималась также проблемами ароматического нуклеофильного замещения.

— Упростите это, пожалуйста. Не все читатели газеты химики…

— Это одна из основных реакций во фторароматических соединениях… (Дальше пошло объяснение, которое мы, конечно, опустим по усложненности и по ограниченности газетной площади. — Р. Н.) Моя работа очень интересовала Ворожцова, и он постоянно следил за ней. Также он большое внимание уделял проблемам медного катализа, которым посвящалась моя кандидатская диссертация. Она имела и большое практическое значение. Николай Николаевич во все пытливо вникал. Он предложил концепцию, которая подтверждалась полученными данными. Когда в этом убедились, Ворожцов был просто счастлив.

Наша лаборатория сначала поехала не в Новосибирск, а в Кемерово. На анилинокрасочный завод. В Академгородке еще не было места для работы. А Ворожцов не хотел, чтобы мы простаивали, и договорился с кемеровчанами о временном «месте под солнцем». Нам выделили несколько комнат в центральной заводской лаборатории. Николай Николаевич очень ценил время, всегда остерегаясь, что его ученики могут что-то не успеть или отстать. Едва мы приехали в Кемерово, как нас уже там встречал Якобсон. Когда я привезла из Кемерово диссертацию в Новосибирск, то Ворожцов вычитал ее от «а» до «я», сделав массу толковых и точных замечаний. Такой был человек. За своих учеников переживал, как за родных людей. Но его требовательность не знала границ. Это была школа. Он выучил нас столь же требовательно относиться и к своим сотрудникам. Требовательность уже в крови у нас.

Квартира Н. Н. Ворожцова на Державина, 19
Доктор химических наук Любовь Самуиловна Кобрина свой рассказ построила несколько иначе: она меньше говорила о научной школе, а больше о самом Ворожцове.

— Я встретилась с Николаем Николаевичем пятьдесят два года назад, — уточнила Кобрина, — еще ничуть не подозревая, что вся моя жизнь в науке и ее видение будут связаны с его именем. Импозантная внешность Николая Николаевича, благородное лицо и борода производили неизгладимое впечатление. При первой встрече он был в белых брюках, в белом пиджаке, с белой кепкой и в белых парусиновых штиблетах. Для меня, провинциальной алма-атинской девчонки, встретить мужчину «в белом» было удивительно. Мне он показался человеком из прошлого века, каким-то графом. Я спросила у Леонида Николаевича Николенко, которому обязана своей любовью к химии, кто это такой? Он ответил просто:

— Блестящий ученый и мой учитель.

Так оно и оказалось. Спустя полвека я повторяю эти слова с полным пониманием того, что они означают. В вузе я его видела всего лишь однажды, когда приезжал знаменитый индийский ученый, и нам было строго запрещено открывать лабораторную дверь, поскольку «аромат» нашей лаборатории был известен всему институту. И больше всего нас тогда поразило, как легко и свободно Николай Николаевич говорил на английском языке. А после окончания института нам, не москвичам, мне и моему брату, некоторым выпускникам МГУ предложили поехать на работу в Новосибирск в институт органической химии. Мы приехали и были пригреты в трехкомнатной квартире Николая Николаевича Ворожцова на улице Державина, 19. В одной комнате жил он, в другой — Владимир Петрович Мамаев, а мы заняли самую большую — третью. Тогда впервые я приметила чувство товарищества, но не панибратства, которое Ворожцовым владело всегда. Он никак не выделялся в нашем небольшом общежитии на Державина, 19. Вел себя в своей квартире не как хозяин, а как полноправный член этого общежития. Были трудности с водой, и на ванной мы вывешивали список, кто и когда будет пользоваться ванной при появлении горячей воды. Николай Николаевич это требование свято исполнял. И все остальные нами установленные правила тоже неукоснительно соблюдал. Ворожцов робко стучал в нашу комнату, где стоял его буфет, и деликатно заходил.

Сидеть было негде, мы все лежали на кроватях и раскладушках. Николай Николаевич быстро брал какую-то вещь из буфета и тут же исчезал. Так прошло две недели. Запомнили их, как некий фейерверк необычных отношений с нашим начальником. Мы его воспринимали как старшего товарища. Всего пятнадцать лет мы работали рядом с ним и были заняты общим делом. Но это были чудесные годы. Они будто освещали все то долгое время, когда мы работали уже без академика Николая Николаевича Ворожцова.

…Мне, к сожалению, досрочно приходится завершать очень интересные воспоминания профессора Любови Самуиловны Кобриной, так как дозволенная газетная площадь уже не позволяет их продолжать. Однако и оставленного, полагаю, достаточно, чтобы увидеть личность и образ замечательного ученого и человека Николая Николаевича Ворожцова. А мы спешим предоставить слово еще одному профессору и доктору химических наук Виталию Давидовичу Штейнгарцу.

«А что у вас?»
— Совершенно убежден, что академик Ворожцов был замечательный ученый и педагог. В первом моем общении с ним он проявил себя как уникальный педагог, — вспоминал Виталий Давидович. — Хотя, когда я учился в той же Менделеевке, Ворожцов уже лекции не читал, и как с профессором вуза, преподавателем я с ним не сталкивался. И не сдавал ему ни одного экзамена. Но как мне кажется, Николай Николаевич строил свои суждения о людях на основе неких неформальных контактов. И в этом проявлялось его педагогическое чутье. Я ему сдавал два неформальных экзамена. Первый — практика. Вспоминаю: стою у своего прибора, в нем что-то крутится, варится. Мы с товарищами травим анекдоты и вдруг, как снаряд, как метеор, влетает в лабораторию Ворожцов, подходит ко мне и спрашивает: «А что у вас?» Я отвечаю. Он мне задает несколько вопросов, касающихся реакции, которой я занимаюсь. Выслушивает и… уходит. Догадываюсь, что это был, по существу, экзамен. И, похоже, я его сдал.

Второй экзамен — неформальный — связан с моим уже написанным под руководством Георгия Густавовича Якобсона дипломом. Защищал его в нашей группе первым. Николай Николаевич позвал меня с дипломом, посадил рядом и принялся читать мою работу от начала и до конца. Задал снова несколько вопросов и попрощался. Я понял, что сдал второй