Илья КАРТУШИН: исповедь и покаяние

Абзац в энциклопедии
В энциклопедии Новосибирска значится: «КАРТУШИН Илья Петрович (22.03.1953, г. Злынка Брянской обл. — 23.01.2001, Новосибирск), писатель, прозаик, поэт. Член СП СССР и РФ. Окончил Новосибирский пединститут в 1975 году. Затем служба в Советской армии, работа учителем, редактором радио, телевидения, экскурсоводом, сторожем, грузчиком. Работал в Западно-Сибирском книжном издательстве редактором художественной литературы (1980—1985). С 1999 — главный редактор журнала «Дарование». Участник VII Всесоюзного совещания молодых писателей... Основное направление творчества — психологическая проза».

Первым был рассказ «Молоко» (1978), последней — повесть «Без названия» (1998). Между ними — двадцать лет, вместившие в себя около полусотни рассказов, несколько повестей, статьи. Три книги («Земные хлопоты», «Двое и город», «Прототип») вышли при жизни писателя, еще три («Игра в буквы», «Пока в России снег...», «Старые новые рассказы») — после его смерти. Обширный рукописный архив. Множество неизданного. Незавершенное.

И хотя сибирские публикации наиболее многочисленны, Илья Картушин не был «местечковым» писателем. Его рассказы печатались в центральной прессе. Были «Огонек» и московский сборник. В Москве же готовилась к выходу книга, однако издательство, «накрытое» перестроечной волной, успело прислать только гранки. Потом — публикации только в периодике, хотя писать Картушин продолжал. О чем? Без преувеличения: обо всем. Можно согласиться со словами Замиры Ибрагимовой: «Не будет, наверное, большой натяжкой назвать его прозу автопортретом. Если не все, то главное, что с ним происходило, удостоилось литературного осмысления». Добавим: автопортретом прежде всего психологическим.

Детство. Первая любовь. Армейские впечатления. Спорт. Любовь и нелюбовь. Честь и бесчестие. Смысл и бессмыслица. Добро и зло. Жизнь и смерть. Впрочем, попытка упорядочения тематики обедняет представление о творчестве этого автора и ровным счетом ничего не дает без учета философского и психологического преломления рассказанных Картушиным историй. Историй преодоления. Историй постижения. Историй раскрытия тайны мироздания и собственного «я». Главное — не о чем, главное — зачем.

От «я» до «я»
Если герой раннего Картушина делится переживаниями жизни личной, то позже герой, сливаясь с автором, размышляет о жизни вообще. Собственный автопортрет сменяется автопортретом поколения. Тема семьи оборачивается поисками родословной, истоков, корней, обретая философское звучание принятия судьбы. Однако это не фатализм, это скорее обращение к архетипам, установление закономерностей и обретение смысла существования через долгий, нелегкий путь разочарования и отчаяния. Попытка осмысления собственной жизни через призму судьбы родителей — в повести «Имя отца и сына», которую Картушин так и не опубликовал полностью. Фрагмент повести послужил основой рассказа «Вылитый», в котором прослеживается история семьи только по линии отца. Именно этот рассказ обратил на себя внимание критики. Именно его, вероятно, можно считать началом писательской зрелости Ильи Картушина.

Тематика произведений остается прежней, сюжеты по-прежнему черпаются в повседневности, меняются, однако, «угол зрения», глубина анализа и уровень обобщения. Представление о детстве как непреходящей ценности пронизывает многие произведения Картушина («Бабушкин внук», «Дети», «Адлер — Новосибирск») и особенно ярко звучит в его детских (и о детях, и для детей) рассказах («Игра в буквы»). Юношеские воспоминания Картушина — уже не столько ностальгия по прошлому («Гусь и гагарочка»), сколько переосмысление опыта взросления («Натощак», «Наши игры», «Комары, или Половой вопрос в свете глобальной политики»). Каждая рассказанная история воспринимается писателем как часть Истории, он пытается «остановить мгновение», однако признается, что «заботит» прежде всего непостижимость времени. И описание жизни сменяется размышлениями о ней:

Сейчас, когда около сорока мне лет, давнее и недавнее прошлое — как кино. Есть такое кино, есть, когда ничего вроде б не происходит, просто череда происходит жизни, но знаем мы, точно знаем, завороженные той простотой, как непросто все это, как страшно все это сложно, тем паче сложно смотреть на эту жизнь и думать о ней, гораздо неизмеримо страшней, чем проживать ее же («Разнимщику первый кнут»).

Так психологическая «горизонталь» (исследование межличностных отношений) сменяется философской «вертикалью» — стремлением подняться над будничностью и с высоты обозреть знакомое и привычное. Причем не с высоты прожитых лет (рефлексия по поводу жизни появляется уже в произведениях еще тридцатилетнего автора), а с какой-то иной, космической, высоты. Так возникает отстранение, и бытовые зарисовки приобретают ценность уже не как таковые, а как повод задуматься над вопросами бытия.

Жизнь всерьез
С годами усложняется построение произведений. Ранние рассказы Картушина сюжетны. Позже рамки классического сюжета, сковывающие возможности авторского самовыражения, разрушаются, уступая место почти что потоку сознания.

Эксперимент с формой изменяет соотношение «герой — рассказчик — автор». Сначала Картушину непременно нужен герой (часто по имени Сергей, с грохочущим твердым [р] — в противовес мягкому [л’] в имени Илья). Однако постепенно меняется форма выражения авторской позиции, и функции автора в структуре произведений усложняются: повествователь уступает место и участнику событий, и создателю вымысла, и, конечно, мыслителю.

Все чаще повествование ведется от первого лица. Крайне интересны в этом отношении рассказы-монологи, где основным художественным приемом становится речевая характеризация персонажа. Любопытно, что в одном из «женских» рассказов («Гошенька») повествование ведется от лица героини. На фоне разнообразных речевых портретов — автопортрет: чаще всего за личным местоимением «я» — сам Картушин, вспоминающий, переживающий, думающий («Наши летят», «Вот и все», «Символы»).

Вероятно, и обращение к биографическим фактам, и задушевная форма повествования от первого лица позволяют называть прозу Ильи Картушина не только психологической, городской, но и исповедальной. Случайно ли? Совершенно справедливо отмечая несовпадение в литературоведческом бытовании и церковном определении «исповеди», один из исследователей предлагает исходить из «самой сути значения слова «исповедь» как религиозного понятия» и различать покаянную и исповедальную лирику как близкие, родственные, но не тождественные по отношению друг к другу художественные явления.

В прозе Ильи Картушина представлены мотивы как покаяния, так и очищения, то есть ее можно назвать исповедальной не только в «светском» смысле слова.

Подчеркнем, что поэзия Картушина, являя собой идейную «квинтэссенцию» творчества, аккумулирует переживания и чаяния автора, повторяет наиболее значимые мотивы: быстротечность времени (И жизни вдруг — как не бывало. Ребёнок, юноша — старик), осмысление прожитого (Не начав жить, устал от жизни...), мучительный путь постижения (Надо очень постараться — быть раздавленным судьбою) и принятия собственной судьбы (Разумеется — все. Эту правду приняв, можно жить не спеша, не всерьёз; Год за годом горят как поленья, пусть горят себе пламенем синим), собственной жизни и смерти (Кто тебя хоронить придёт — думай о том сейчас...).

Отношение к смерти менялось с годами. Размышления о смерти есть уже в первой книге писателя. Но особенно пронзительно и отчетливо прозвучат в последней повести — «Без названия». В ней соединены три события, взволновавшие автора: эмиграция близкого друга, самоубийство инвалида-афганца, найденный в архиве донос, возвращающий к трагедии Великой Отечественной и послевоенных лет. И осмысление неизбежности смерти в эпилоге: «Пора ставить дату. Чтобы успеть. Потому что дата под текстом, в итоге, в том самом неведомом и манящем итоге, все равно окажется значимей самого текста.

На самом-то деле даже самый малюсенький текст опирается на костыли двух дат, две точки опоры, два крыла, два поста, чет-нечет... Текст между ними, в тире зашифрованный, словно качель, раскачивает бессмыслицу дат».

Удивительным образом в стихах Картушин предсказал обстоятельства собственной кончины. В написанных 31 декабря 1990 года, за десять лет до смерти, строчках поразительно точно угадан даже месяц ухода (И я останусь в январе, как мушка в вечном янтаре). В стихах нет трагического отчаяния: ключевые слова в них — свет, снег и Бог. И очевидно, что слово это для Картушина не просто библеизм.

Контекст
Если говорить о творчестве Ильи Картушина в контексте классической и современной литературы, то его произведения продолжают лучшие традиции русской психологической прозы. Несомненно влияние на профессиональное становление Картушина В. Распутина, В. Астафьева и других писателей этого поколения. Картушина называли «сибирским Довлатовым». Сам же Илья считал учителями Ю. Трифонова и А. Битова.

...Илья не был верующим (во всяком случае воцерковленным) человеком, однако в его творчестве передано мироощущение христианина. Именно с этим мироощущением, на наш взгляд, связаны и глубокая потребность, по словам Александра Неверова, «в некой надличной идее, способной придать смысл... существованию», и свойственные героям и автору душевная открытость, непосредственность выражения чувств, если угодно — простодушие, «которое идет от доверия к жизни и людям, уверенности в конечной справедливости мироздания, неразрывной связи всего со всем».

То есть лучшее в человеке проявляется именно в творчестве. В данном случае — в книгах новосибирца Ильи Картушина.