Академик с прииска «Любовь»

Оно по обыкновению связано с надеждами на лучшую жизнь, которая отчего-то не наступает.

Школа напоминала бурсу
— На самом прииске «Любовь» я жил недолго, всего три года. Потом были другие прииски и отдаленные места Сибири, — уточнял академик. — Отец, геолог, часто перемещался. А семья, естественно, за ним. Что же касается того первого прииска, то это было довольно мрачное место. В прошлом году я туда съездил. Детская память меня не подвела. Прииск с возвышенным названием, где я родился, зажат в узкой долине двумя хребтами. В нем располагалось отделение одного из лагерей ГУЛАГа. Почему оно называлось «Любовью», до сих пор точно не знаю. Но, как помнится, наш дом стоял около пошивочной мастерской, в которой работали западноукраинские монахини. Моя мама, сама украинка, с ними часто общалась.

— А я предполагал, — говорю Михаилу Ивановичу, — что прииск получил свое высокое название потому, что здесь добывали золото. Из почтения, так сказать, к драгоценному металлу.

— Подтвердить такую версию не могу, — улыбнулся Эпов. — Уточню лишь, что от прииска до Монголии восемнадцать километров. Словом, место явно не романтическое.

...Но в самой судьбе Эпова, как оказалось, было немало романтического, замешанного на упорстве, трудолюбии и целенаправленности. Некоторые вехи в ней типичные для многих в Академгородке. Это, словно обязательно, физматшкола, НГУ и многолетняя работа в одном из академических институтов. Но в действительности снова оказалось не совсем так, как подумалось вначале, при встрече.

— Преувеличивать ни к чему, — продолжал рассказ Михаил Иванович. — Когда приехал из далёкой провинции после восьмого класса в летнюю физматшколу, то почти ничего сначала не понимал. Городские ребята в сравнении со мной знали больше, говорили лучше и интереснее и держались намного увереннее. А я тогда был в крупном городе всего раза два-три. До Новосибирска даже телевизора никогда не видел. Правда, приехал в физматшколу уже победителем олимпиады в Чите. Но не по математике или физике, а по химии. Своё явное отставание в девятом классе преодолел только через год, в десятом классе. Как говорится, взял самообразованием. Много занимался. Условия в школе были, скажем так, своеобразные. Когда отец приехал ко мне и посмотрел на все, то его вывод был краткий: «Это бурса, а не школа». И добавил: «Сам решай, оставаться здесь или уезжать». Я остался. Школу успешно окончил, но без медали. У меня было три четверки. А еще характеристику получил не очень хорошую. За некоторые максималистские высказывания, вполне, по нынешним понятиям, нормальные для молодого человека.

— А дальше вы поспешили в НГУ?

— Нет. И дальше все было непросто. Сначала поехал поступать не в НГУ, а в ЛГУ, то есть в Питер.

— И не поступили?

— Набрал проходной балл, но за сочинение получил двойку. Гораздо позднее узнал, что в ЛГУ в тот год было негласное указание: приём иногородних в университет ограничить, потому что еще не построено необходимое для студентов общежитие. Физфак, куда я поступал, перебазировали в Петродворец. Экзамены и сроки уже миновали, я остался на перепутье. Что было делать?!

Покатил в Иркутск и поступил на вечернее отделение Политехнического института. А это обязывало уже работать. Пошел на макаронную фабрику. Забивать ящики. Норма была — забить триста шестьдесят ящиков. Платили четыре рубля в день. Но мне меньше — сперва норму не выполнял. Перед увольнением с фабрики уже забивал по шестьсот ящиков за смену. Натренировался. А по вечерам ходил на занятия в институт, где меня после ящиков доканывала начерталка. С черчением у меня было всегда плохо. По сию пору.

— И как же вы «выпрямили» свой учебный путь?

— Ушел из политеха, окончив первый курс, и поступил в НГУ на геолого-геофизический факультет.

Студенчество
Почти у любого нынешнего доктора наук или члена РАН наверняка еще с юности есть друг, который в науке, как говорится, состоялся. Это еще одно подтверждение того, что выпускаемые из НГУ кадры были и остаются самого высокого класса. Среди энгэушников очень мало безработных, «пропащих», неустроенных, несостоявшихся.

К примеру, у Эпова это доктор наук Виктор Сергеевич Селезнев, с которым они все пять лет прожили в одной комнате студенческого общежития университета. Ныне Селезнев директор Геофизической службы СО РАН, который не раз рассказывал журналистам о землетрясениях в Сибири.

Но в первую очередь (к чему уже давно привык. — Р.Н.) выпускники НГУ вспоминают о тех, кто их учил. Академик Эпов вспомнил своего учителя профессора Александра Аркадьевича Кауфмана. Это был очень яркий педагог и человек. Позднее он эмигрировал в Америку и стал там не менее известным профессором, чем у нас. Михаил Иванович с ним в США встречался. Судя по его рассказу, такие профессора учили не только предмету, но и неортодоксальности мышления. В этом смысле Эпов был в некотором смысле «хорошо подготовленной почвой». Ему недаром еще в юности подпортили характеристику за максималистские утверждения. Что, впрочем, не помешало ему стать секретарем комсомольской организации на факультете. Но и на этой общественной должности он «заработал» не только признание у студентов, но и выговоры. Как же без них в то время?!

На факультетах тогда было модно выпускать веселые и «колючие» стенгазеты. У геологов она называлась «Плутония». И вот вышел номер, посвященный Международному женскому дню. Естественно, что он возвеличивал женщин, рассказывал об их способностях и возможностях. И вышел он тогда, когда еще живы были воспоминания об арабо-израильской войне и индо-пакистанском конфликте. Конечно, в «Плутонии» геологи вспомнили об Индире Ганди и Голде Меир, которые были лидерами победивших в этих конфликтах государств. Мол, вот и женщины бывают полководцами. За это шутливое упоминание Эпову вкатили выговор. В то время имя Голды Меир в СССР «звучанию» не подлежало. Сейчас это выглядит забавно, а тогда было совсем не смешно. Хотя и ничуть не страшно. Обстановка на факультете, в общежитии, во всем университете была дружеская, доброжелательная, без перегибов и… без комфорта. В одной проходной комнате жили в общежитии геофизиков шесть человек. А на кухне один старшекурсник, нынешний академик Борис Михайленко, поступивший в университет после подводного флота. При сильном шуме он молодежь утихомиривал.

Работа на стыках
У меня долго было примитивное представление о занятиях и возможностях геофизиков. Знал, что они помогают искать нефть и газ. Этим и довольствовался. Эпов своим рассказом мое представление разрушил.

— Знаете, — сказал Михаил Иванович, — у нас говорят так: геофизики ищут то, чего еще не потеряли. Впрочем, не только геофизики, но и, к примеру, археологи. А геофизика некий инструмент, который можно применять в самых разных, порой даже неожиданных, вариантах. Науке помогает работа на стыках, по интеграционным программам.

Конечно, геофизика нужна прежде всего при поисках нефти и газа. Но и археологические объекты, как нефть и газ, — под землей. Более того: мы в самом начале общей работы с медиками, надеемся помочь им своими методами при лечении онкологических больных, в которых тоже многое скрыто, но не под землей, а в теле человека.

Геофизика создает приборы для так называемого дистанционного изучения. Это когда нет прямого доступа к объекту исследования. А наличествуют всего лишь некоторые характеристики. То есть когда только по косвенным измерениям можно судить об объекте. А сам он недоступен. В сущности, в медицине есть задачи, очень похожие на те, что есть в геофизике. Это новое направление, связанное с диагностикой новообразований в теле человека.

Мы привыкли искать залежи, положим, нефти на глубине трех километров. А «залежи» новообразований «на глубине» тридцати сантиметров. Это совершенно разные задачи. Но возникают соображения, позволяющие решать их схожими методами.

Археологам нам было помогать проще. Альянс с ними вполне естественный. Мы даем им прогноз, где и что лежит под землей, а археологи, большие трудяги, в течение недели, допустим, раскапывая могильники и курганы, этот прогноз подтверждают или нет. Если геофизики исследуют свойства мантии Земли, а она на глубине тысячи километров, то никто не возьмет лопату и не начнет копать. Доля ответственности в работе с археологами выше и больше. Высказанные гипотезы археологи проверяют почти сразу. И если они не верны, то конфуз быстро обнаруживается. Тем более, что в геофизике работает много ребят, а в археологии — много женщин. И если мы ошибемся, то заставим этих женщин попусту копать.

— Но я знаю, что вы помогли археологам сделать уникальные открытия...

— Давайте сначала скажу, — пояснил академик Эпов, — почему геофизика так долго не проникала в археологию. Если откровенно, то боялись ошибиться. Потому что при ошибке сразу на профессиональном авторитете, реноме геофизики ставится пятно, падает тень недоверия. И многие специалисты не хотели рисковать. Кроме того, при исследовании пазырыкских могильников обнаружилось немало особых условий. Эти объекты были закрыты каменными курганами. Но мы решились и пошли на сотрудничество. Хотя сверху мы эти курганы просветить своими приборами не могли. Была одна возможность — заглянуть в них сбоку, причем под острым углом. Хотя по обыкновению геофизика такими методами не пользуется. Обычные методы вертикальные, смотрят сверху вниз. А тут, если вольно формулировать, требуется «косой взгляд». Ни одна стандартная геофизическая методика этого не позволяет. Мы с академиком Вячеславом Ивановичем Молодиным нашли общий подход к проблеме, хотя приезжавшие к нам греческие специалисты утверждали, что поставленная нами задача не решаемая.

— Сначала, — продолжал рассказ Михаил Иванович, — мы разработали математическую модель, чтобы понять, можно ли под острым углом что-то увидеть в кургане и что нужно сделать для этого видения. Сделали, и выяснилось, что можно, и стало понятно, как добиться поставленной цели.

Сначала поехали на плато Укок (тогда еще это позволялось. — Р. Н.), провели съемку более десяти курганов. И выделили два перспективных. Но на следующий год курганы запретили раскапывать. Тогда поехали вместе с археологами в Монголию. Нам здесь показали пятнадцать курганов и разрешили работать. Мы провели съемку всех этих курганов. Три из них выделили. При раскопках выяснилось, что в одном была только замерзшая вода. В другом кургане обнаружили сруб, но почти уже сгнивший. Остался самый невзрачный курган с могильником. Полностью замерзший. В нем и нашли мумию скифского воина, которая сейчас признана выдающимся открытием в археологии. В кургане сохранилось и оружие воина, и даже деревянное блюдо с бараниной. Правда, геофизики к этому открытию уже уехали. Мы выполнили свою работу. И нам не пришлось стыдиться и каяться. Больше того: среди приоритетных курганов на первое место мы ставили как раз этот невзрачный курган, в котором нашли скифского воина. Но присутствовать при его обнаружении не стали. Археологи при раскопках недолюбливают посторонних. Как мне показалось... Сейчас в Улан-Баторе строят мавзолей для скифского воина. А наша помощь археологам продолжалась и на других раскопках. В частности, в Новосибирской области, в Венгеровском районе. Похоже, что без геофизики теперь археологи и не работают.

Но лейтмотив тот же — нефть и газ
Все же Институт нефтегазовой геологии и геофизики имени А. А. Трофимука, которым руководит академик Эпов, остается верным своим главным задачам. То есть лейтмотив тот же — нефть и газ. Но поиск этого сырья идет с одной очень важной по сегодняшним временам особенностью. Все приборы, с помощью которых ведется поиск, сделаны в самом институте. Это электромагнитный сканер, например. Его носят на плече, как ружье, показывают на разных конкурсах. В том числе и журналистам, которые с удовольствием сканером ищут закопанные объекты. То-то радости, когда находят. А если находят, то в подарок еще получают диктофон. Увы, я в таких поисках уже не участвую. Тем более что совсем не надо быть кандидатом наук, чтобы пользоваться таким сканером. Он прост и понятен не одним геофизикам.

Институт проектирует приборы мирового класса. Они уверенно выдерживают конкуренцию с западными образцами. Разработанное институтом высокочастотное электромагнитное зондирование скважин широко признано и наукой, и практикой.

Для этих разработок в нашем Новосибирске построен завод. Он называется привычно для горожан — «Луч». Но это совсем не тот «Луч», который был, а новый завод, построенный с нуля и выпускающий по разработкам института аппаратуру, которая на мировом рынке конкурентоспособна. Она тоже предназначена для исследований в нефтегазовых скважинах. Но тут требуется еще одно пояснение и его снова дает Михаил Иванович:

— Скважина сначала бурится вертикально, потом она «заводится» в нефтяной пласт и уже внутри пласта бурится горизонтально. Это сложная работа. Без выпускаемых нами приборов в ней обойтись нельзя. На новом заводе в Дзержинском районе работает сейчас около трехсот человек. Уже выпущены сотни приборов, и спрос на них не уменьшается. Это пример очень удачной инновации, что подчеркиваю специально. Потому что у нас в последнее время слово «инновации» связывают обязательно с технопарками.

Но есть и совсем другие возможности для развития. «Луч» — тому пример. Время выявило, что это очень успешный проект.

Неделю назад мы были в Надыме, развивая связи с Газпромом. Но хотелось бы, конечно, чтобы их было больше. Тенденции к этому усиливаются. Роснефть сейчас резко увеличивает финансирование на исследовательские, конструкторские и проектные работы. Это бесспорный признак промышленного, экономического возрождения после кризиса.

Нас приглашают совместно работать по крупным геологическим и геофизическим проектам.

Мы также участвовали в интеграционных проектах, которые дали практические результаты. Примером такой работы может служить совместный проект с Институтом гидродинамики СО РАН. При бурении в скважине всегда присутствует буровая жидкость. Проникая в пласты, она оттесняет, отдаляет нефть от скважины. А потом очень сложно ее обнаружить. Все это процессы фильтрации. А ими занимается институт гидродинамики. Например, ученые Александр Кашеваров, Валентин Пеньковский и другие первоклассные специалисты. Они моделировали вытеснение нефти буровой жидкостью. Мы же создавали приборы, которые позволяют заглянуть, как говорят нефтяники, за загрязненную зону. Словом, знания, добытые наукой, все чаще теперь требуются практике.

— За такие знания, видимо, корпорации институтам платят?

— Конечно, — сказал, как отрезал, Эпов. — Мы бесплатно не работаем. Но обычная наша методика такая. Если проект сложный, то опытные работы проводим за свой счет. Показываем, как мы решаем поставленную задачу. Если заказчика это устраивает, то дальше работаем только через кассу. Если не устраивает, что ж, тогда это наша научная продукция, которую мы реализуем другим путем.

— То есть можете продать?

— Мы ее публикуем. Но чаще всего не продаем другому то, что сделано для одного заказчика. В науке, особенно в современной, проблем много. И ей, чтобы развиваться и жить, надо находить самые разные пути. Я свою новую должность заместителя председателя СО РАН рассматриваю как возможность попытаться что-то сделать для науки. Она переживает не лучшие времена. Нас атакуют не только со стороны, извне. У нас и внутри полно проблем.

— Вы в подтексте имеете в виду старение научных кадров?

— Я бы не назвал эту проблему старением. Назвал бы ее иначе: проблемой диспропорций. Вспомним ненадолго российскую историю. Когда были большие крестьянские семьи, то они существовали так: родители детьми не занимались. Это была забота дедушек и бабушек. Старшие дети занимались младшими. В науке тоже в некоторой степени такие же параллели. В ней старая профессура нянчится с самыми «маленькими». А вот родителей — так случилось — осталось в нашей структуре очень мало. Многие из них ушли работать в другие сферы. И это стало огромной проблемой для всей Российской академии. В том числе и потому, что у нас очень важна роль научных школ.

Иностранцы и их научные представительства у нас действовали раньше по одной схеме: находили талантливых ученых в России и вывозили их к себе. Но даже по их данным было замечено, что очень часто вывозимые к ним талантливые люди в их среде словно теряли свой талант. Или он долго у них не проявлялся. Почему? Да потому, что они теряли корни, среду, в которой развивается талант. А там, на чужбине, эффективность работы таких специалистов быстро падала. Для них это было «не своё».

Теперь они остановились на другом варианте: пусть лучше русские работают в России, а мы им будем давать задания и подпитывать финансами. Эффективнее получится. В научных школах есть работники, которые сами ничего не доводят до конца. Эти люди — катализаторы научного творчества. Они создают ауру поиска, к ним нельзя относиться как к балласту. Очень недальновидное отношение. Человек-катализатор незаметен, его индекс цитирования ничтожный, да и вообще публикаций может и не быть, но в творческом процессе он активно участвует. И счастье в том, что они в наших научных школах еще сохранились. Но их роль сейчас явно недооценена. Вымывание таких людей из научных рядов — большая и болезненная проблема.

Нельзя сказать, что в человеке самое главное — нос или глаз. В нем нет ничего второстепенного. Особенно в академической науке. Нельзя утрировать и примитивизировать сложившуюся ситуацию. При поверхностных оценках очень многое теряется.

Еще одна обсуждаемая проблема — в институтах мало молодежи. Во-первых, не так уж и мало. В последнее время приток молодежи в науку усилился. А во-вторых, мы не решим проблемы, даже если везде насадим молодых и дадим им хорошие зарплаты и жилье.

Совсем не исключено, что новое жилье достанется тем, кто пришел не для того, чтобы делать науку, а просто жить в новом доме. Да и где гарантии, что пришедшие молодые люди смогут в науке работать? Гарантий нет и не будет. Для этого нужны способности, знания и талант.

А учат у нас не лучше, чем прежде, а скорее хуже. Так что предлагаемые сейчас простые решения для помощи науке могут оказаться для нее роковыми и разрушительными.

Жилье, конечно, нужно строить. Это очевидно. Но с глубоким пониманием проблем, которые нависли над наукой. К сожалению, у нас очень слаба экспертно-аналитическая работа по пониманию и проблемам всего научного сообщества. Во многих решениях проглядывают уши верхоглядства. Мы сами должны исследовать научное сообщество, чтобы точно и верно прогнозировать дальнейшее развитие. Пока этого нет. Мы исследуем все что угодно, но только не самих себя.

Считаю, что нет у нас и объемного понимания, глубокого обоснования того, каким в новых условиях должен быть и НГУ, ставший исследовательским университетом. Я в нем заведую кафедрой геофизики. Раньше мы готовили кадры для себя. То есть отбирали лучших, институты в НГУ вкладывали деньги, ученые в нем преподавали. Теперь из всего выпуска в институты идут работать в лучшем случае двадцать процентов выпускников.

Все остальные геофизики идут работать тоже по специальности. Но не в науку, а в нефтяные и газовые фирмы. Эти цифры подсказывают, что теперь мы готовим кадры не для себя, а для «дяди». А раз так, то очевидно, что роль НГУ меняется. Без учета этого нас ждут очень большие разочарования. Университет тоже нуждается в научном прогнозе на будущее.