Виктор Ильин. Теперь он был бы седым, грузным, окружённым внуками и, разумеется, очень известным в городе (а может быть, и не только в городе) писателем. Наверное, седеющий мэтр,
ЛИТО, пожалуй, самого одарённого и перспективного из нас. Хмурился молодой Виктор Крещик (ныне маститый поэт Зернов), кусала губы Таисия Пьянкова (ныне известный сказитель), смахивал слезу Николай Шевяков (ныне искусный резчик по дереву) и витала над всеми Витина пророческая песенная строчка « догорают обратные все мосты».
Нынешнее обращение к творчеству Виктора Ильина не ностальгия по ушедшей молодости, но дань памяти яркому, нераскрывшемуся до конца таланту. « Ты, может, вспомнишь обо мне, как о цветке неповторимом» эта есенинская печаль всегда охватывает, когда ежегодно 21 сентября мы поминаем его поэта с не сложившейся литературной судьбой, не увидевшего при жизни ни одной своей книги, но оставившего ворох замечательных стихотворений, ожидающих и, наверное, дождущихся публикаций и справедливой оценки. А то, что «цветок» этот был неповторим и бесценен, никогда не вызывало сомнений: ни у нас его друзей, ни у наших старших собратьев по перу, не единожды выделявших его рукопись на региональных семинарах молодых писателей Сибири. И всегда удивляло, откуда в этом пареньке из рабочей семьи, не имевшей в своём дому и пяти стихотворных сборников, откуда в этом хулигане и грозе Южного посёлка, убегавшем с уроков и самозабвенно колотившем «чику» на послевоенных улочках Кривощёкова, столько душевной чистоты и зрелости. Увы, уразуметь это вряд ли возможно. По непостижимым законам бытия, по воле Всевышнего с небес источается этот дар, именуемый талантом, вместе с солнечным светом и влагой дождевой проникает в сердца избранников, заставляя их трепетать и вибрировать, даруя особую зоркость душе, обострённую чуткость рецепторам, превращая человеческую особь в драгоценнейший и редчайший инструмент, имя коему поэт.
Таковым и был Виктор. И не важно, что поэтическое наследие его невелико, важно, что оно есть и должно остаться в литературной сокровищнице Сибири хотя бы несколькими стихотворениями, подобно тому, как единой строчкой или единственным стихотворением остались в истории России Иван Мятлев («Как хороши, как свежи были розы »), Василий Сиротин («Улица, улица, ты, брат, пьяна») и многие талантливые, но незаслуженно забытые наши соплеменники.
Руководитель литературного объединения «Молодость» Евгений Мартышев
ИКОНА
В моём шкафу, немного запылённом,среди стихов, как будто бы в скиту,
от времени поблекшая икона
стоит, оберегая немоту.
Ни серебра, ни броской позолоты,
и ясно представляется, с кого
в минуту поэтического взлёта
писался этот абрис восковой.
Колокола гудут! Колокола!
Напрасно баба косу расплела.
И татарва у крепостных ворот
на Новгород идут! На Новгород!
Колокола! Гудящая смола!
У стен горят живые факела!
И христианским призрачным венцом
плывёт скорбящей матери лицо.
Я женщину с младенцем на руках
представить не могу себе иначе,
как эту одолевшую века,
явленную в наш день в платочке грачьем.
И потому в шкафу моём в скиту
живёт она, от времени безлика,
и, затая былую красоту,
грустят глаза увядшей повиликой.
О ДРУЖБЕ
Когда мне, словно старенькие бусы,навязывают, может быть, любя,
свои каноны, взглядики и вкусы,
о дружбе незатейливо трубя.
Когда мне за столом, за чашкой чая
суют мыслишку мелкую тайком
как будто бы по дружбе выручают,
одаривая рваным трояком.
Когда слова, как прелые рубахи,
расхлёстаны, до срока «на ура».
Когда одно мгновение до взмаха
безжалостно тупого топора,
я говорю торжественно и сухо,
я говорю, как друг её большой,
что дружба не затасканная шлюха,
а девочка с обидчивой душой.
О, эта хата, что тулится с краю
со слепотой зашторенных окон,
замшелая от дедовских времён
живучестью своею поражает.
Зарылась в землю чуть ли не по крышу,
А вот поди ж ты, подлая, скрипит,
и слышит всё и ничего не слышит,
и по ночам, ворочаясь, не спит.
Прогнила вся вплоть
до последней плахи,
на ладан дышит, старая, и всё ж
живут в ней по углам большие страхи
и маленькая, подленькая ложь.
И всё ещё за шаткою оградой
торчит крыльцо, как
любопытный нос.
Она сама давно себе не рада,
да всё никак не попадёт под снос.
ДЕТСТВО
С пяти утра за хлебом я стоюи вновь листаю «Робинзона Крузо»,
и думку, как за пазухой, таю
сегодня уж полакомлюсь.
От пуза!
А во дворе лихая ребятня
на щелбаны наяривает в «чику»,
и кость сухую гложет у плетня
дворняга добродушнейшая Чита.
О, детство, в этом нет твоей вины.
Поэтами воспето многократно,
ты просто не теряешь новизны,
по-прежнему
В твоей стране так много тем больших,
запретных огородов, птичьих пений!
Крапива обжигает мне колени.
О, сколь чудес! Я впитываю их.
Они кругом! И в кущах у реки,
и в поле меж душистыми стогами,
где до сих пор живут полевики
с корявыми и добрыми руками.
Оставив по наследству голубей,
чтоб поскорее выглядеть мужчиной,
я надевал избитости личину
и незаметно делался грубей.
Душа, как придорожные кусты,
томилась под налётом серой пыли,
но рушились обратные мосты,
и по реке обломки тихо плыли.
И как теперь помочь своей беде?
Молчания ни словом не нарушив,
в какой глуши, в какой живой воде
прополоскать израненную душу,
побить её о камушек крутой,
почистить на заре песочком влажным,
чтоб подарить потом девчонке той,
любимой, но потерянной однажды?
КОСУЛЯ
Во дворе районной старой бани,где росла и зрела лебеда,
вдруг истошно
Ой, держи её! Сюда! Сюда!
Двор мгновенно превратился в улей,
а в углу, затравленно дрожа,
озиралась рыжая косуля,
даже не пытаясь убежать.
Кралась к ней открыто и неловко
банщица усатая, как сом.
Бельевая грязная верёвка
на локте висела, как лассо.
И, решившись вдруг, легко и скоро,
всё сметая на своём пути,
сиганул я с шаткого забора:
Тётенька, не надо! Отпусти!
О, толпа! О, жажда жаркой крови!
Не услышат, хоть ты закричись.
На меня нахмуренные брови
натыкались, словно кирпичи.
И потом, когда толпа остыла,
схлынула, как ночью летний зной,
было и обидно, и постыло.
Я ушёл, убитый, сам не свой.
Пахло сеном, свежими грибами,
расправляла листья лебеда.
Во дворе районной старой бани
я прощался с детством навсегда.
В РАБОЧЕЙ СТОЛОВКЕ
Столовка донельзя проста:стул, столик колченогий.
Таких столовок теснота
известна очень многим.
Компот из яблок, суп харчо,
дешёвые котлеты
Но есть такое, что влечёт
меня в столовку эту.
Она приходит ровно в шесть,
глаза
А я спешу напротив сесть,
Как будто бы случайно.
И вновь лицо её летит
улыбчиво и молча.
И пропадает аппетит
после работы волчий.
Да ну! Какая там еда!
Приходят мысли мерно:
«Коль ходит ужинать сюда,
не замужем, наверно».
А вот осмелюсь и спрошу,
наверняка узнаю.
Издалека доносит шум
вечернего трамвая
И я встаю: сейчас, сейчас
волос тугие нити
Простите, а который час?
Который час, взгляните!
НА БЕРЕГУ
Вот это да! Вот это да!Какая жгучая вода!
Как сто монашек холодна,
как нелюбимая жена.
А кто-то
тепло зовёт: «Плыви ко мне!»
туда, к медвежьим островам,
где приворотная трава
и простота случайных встреч,
и теплота округлых плеч,
где всё непрочно и легко
до островка недалеко.
А я стою на берегу,
никак решиться не могу.
БУНТ ПРОТИВ ПЛОСКОСТИ
Над стройкой плыли долгие звонки,а мы с Серёгой были новички.
Нас бригадир с веснушчатым лицом
старательно и нудно поучал:
вот это, мол, лопата, это лом,
носилочки, отходы кирпича.
А напоследок плоско пошутил:
Ну в общем так, что круглое кати,
А плоское как надо понимать,
сподручней не катить, а кантовать.
Мы кантовали, не жалея рук,
и думали: «Ужель земля кругла?»
Всё было плоским: доски, крана крюк
и кирпичи, и стеклоткани тюк,
и шуточки девчат, и солнца круг
казался плоским, словно камбала.
Но мы кайлой вгрызались в плоский грунт
совсем без ловкости
И это был, по сути, бунт,
бунт против плоскости.
И пусть гудела к вечеру спина,
всё ж округлялись бицепсы у нас.
И отступали острые углы,
и капли пота были так круглы.
А на кайлу садилась стрекоза,
таращила округлые глаза.
И девичьи задорные смешки
катились к нам, как будто колобки.
И были мы уже не новички.