 |
Евгений Борисович Рейн - легенда русского самиздата, поэт, киносценарист, лауреат государственных литературных премий.
За шестьдесят восемь прожитых лет Евгений Рейн объездил всю страну. Но в Новосибирске оказался впервые - и приехал сюда только для того, чтобы пообщаться со студентами-словесниками, школьниками и учителями. Встречи с Рейном прошли в НГПУ и в гимназии N 10. Такое внимание к детям и молодежи - не случайность. Вхождение в литературу надо начинать с самых ранних лет - как это в далекие сороковые делал и он сам.
Про Рейна говорят, что, даже если бы он не написал ни единой строчки, он все равно вошел бы в историю русской литературы - ведь именно он познакомил
Иосифа Бродского с Анной Ахматовой. Можно не знать ни одного стихотворения Рейна - он все равно войдет в «круг чтения» - через романы Довлатова или посвященные ему стихи и песни - среди них, к примеру, «Рождественский романс» Бродского или Окуджавское «Из окон корочкой несет поджаристой». Литература для Рейна - не ряд книг на полках, это жизнь - то, что обычно скрыто от глаз «стороннего читателя».
За шестьдесят восемь прожитых лет Евгений Рейн объездил всю страну. Но в Новосибирске оказался впервые - и приехал сюда только для того, чтобы пообщаться со студентами-словесниками, школьниками и учителями. Встречи с Рейном прошли в НГПУ и гимназии N 10. Такое внимание к детям и молодежи - не случайность. Вхождение в литературу надо начинать с самых ранних лет - как это в далекие сороковые делал и он сам.
Рассказывает Евгений Рейн:
Писать, чтобы дышать
 |
Вы знаете, меня очень долго не печатали, первая книга вышла, когда мне было 48 лет, а сейчас у меня 25 книг, я лауреат всех премий... Но было очень долгое ожидание - я был журналистом, писал детские книги, киносценарии. Я в шутку думаю, что я поплатился за то, что моя первая публикация была необыкновенно легкой. Я поступал в институт и жил под Ленинградом, в Зеленогорске. А там замечательный пляж, светящийся песок, Финский залив... И я прямо на пляже готовился к экзамену по химии (я поступал в Ленинградский технологический институт), а так как химия меня мало интересовала, то я прямо в тетрадке написал стихотворение - и тут же, как только поставил точку, я одел штаны и рубаху и пошел в редакцию местной газеты «Ленинградская здравница». Был пляжный летний день, и была совершенно пустая редакция.., даже машинисток не было, но был главный редактор, сидел в кабинете. Я вошел и говорю: «Я стихи сочинил». Показал ему, и с волнением спрашиваю: «Ну, как?» - «Как? Очень хорошо! Я их сейчас напечатаю! Завтра будут в газете!» И назавтра это стихотворение - длинное, там было строф десять, действительно появилось в газете, мне заплатили какие-то маленькие деньги, дали авторский экземпляр, и все это произошло в какие-то две секунды. Такой успех! И когда меня потом долгие годы не печатали, то я думал, что это расплата за тот успех.
Возлюбленная Блока
Когда я был еще студентом, совсем мальчиком, то знал очень многих людей, которые были знакомы с Александром Блоком. И в моей жизни был такой удивительный случай. Было это в 1956 году. Крупнейший тогда в России блоковед Владимир Орлов (он написал знаменитую книгу «Гамаюн» о Блоке) был другом моей мамы. Был вечер памяти Блока в Союзе писателей, Орлов меня пригласил, и я пришел. Был февраль - вот так же, как сегодня: жутко грязно, скользко. Орлов подходит ко мне и говорит: «Женя, тут одна старушка, ты проводи ее до дому, это недалеко, на Литейном, а то она боится поскользнуться». Я пошел ее провожать, и выяснилось, что это Наталья Николаевна Волохова, возлюбленная Блока - та, которой посвящена его гениальная книга «Снежная маска» - она была еще жива! Оказалось, что она еще жива, но ей тогда было уже лет девяносто пять. Я был поражен, что вот - женщина, которую любил Блок, о которой он писал совершенно безумные стихи... «Твои запомню поцелуи на запрокинутом лице...» И вот она идет рядом со мной, а я ее отвожу домой. Меня тогда это поразило - как, оказывается, близко от меня это время!
Книги Ахматовой
Я познакомился с Анной Ахматовой, когда мне было одиннадцать лет. В сорок шестом году, в августе, главный идеолог сталинской власти, Жданов, выступил со знаменитым докладом о журналах «Звезда» и «Ленинград», где он абсолютно уничтожил Ахматову, Зощенко... После этого доклада Ахматову лишили даже хлебных карточек. В общем, она сильно бедствовала. А у меня была тетка (ее звали Валерия Познанская), она была химик, дважды лауреат Сталинской премии и очень процветающая по тем временам женщина. Во время эвакуации она жила в Ташкенте и там очень подружилась с Ахматовой. В сорок шестом году тетя приехала в Ленинград, поселилась в лучшей гостинице и устроила прием в честь Ахматовой - то, что на Западе называется «файв-о-клок». И пригласила на него мою маму. А мама взяла с собой меня. Я прекрасно помню этот день, я помню Ахматову - она тогда была еще худая (а располнела потом, после инфаркта), вино, чай, бутерброды... Мы провели вместе часа три.
Прошли долгие годы, я вырос, стал писать стихи, и вдруг (это было в 58-м году) я сообразил, что Ахматова где-то в Ленинграде. А я был очень предприимчивый мальчик. Тогда были такие киоски - под названием «Горсправка». Я подошел, заплатил 15 копеек, назвал фамилию, имя, отчество и год рождения (я знал его из энциклопедии), и мне через пять минут дали адрес Ахматовой. За 15 копеек! Я тут же сел на трамвай (вы видите, я никогда ничего не откладываю) и приехал. Нажал кнопку звонка, вошел. Ахматова спросила, как меня зовут. Я говорю: «Анна Андреевна, в 46-м году...» «Все! Я все знаю! Вы - племянник Познанской!» У нее была идеальная память, ведь она меня видела один раз! Мы в тот раз долго говорили, она меня напоила чаем, расспрашивала про меня, про маму... Она была очень одинокая. И она мне говорит: «Мне Союз писателей дал квартиру, надо переезжать, а у меня книги, помогите мне перевезти эту библиотеку! У вас есть какой-нибудь приятель?» Я поглядел - а книг совсем немного, томиков 100-120. Мы с Димой Бобышевым (он тоже стихи писал) на следующий день пошли к Ахматовой и сидели целый день с утра до вечера... Не столько паковали эти книги, сколько читали их, рассматривали. На многих книгах были надписи. Я тогда первый раз в жизни увидел руку Блока, руку Пастернака, Хлебникова, Клюева... Мы разбирали их целый день, а она с нами разговаривала, расспрашивала: что мы любим, какие книги читаем, как живем. А потом спросила: «Мальчики, хотите стихи почитать?» С тех пор я стал у нее бывать, потом и другой мой приятель, Толя Найман, с ней познакомился и со временем стал ее литературным секретарем.
А потом я привел к ней Бродского. Она жила за городом, мы ехали к ней на электричке, и Бродский мне постоянно говорил: «Женька, ты меня разыгрываешь! Ахматова давно умерла!» Забавно, что я долго не мог вспомнить, когда же это было. И вдруг понял, что, когда мы тогда ехали на электричке, то вдоль всей дороги стояли репродукторы и сообщали, что в этот день в космос отправился Герман Титов, «космонавт номер два». Значит, это было 7 августа 62-го года.
Пиво Довлатова
Мы с Довлатовым в Ленинграде жили рядом, на Троицкой улице, нас отделял друг от друга всего один дом. Я жил в доме номер 19, а он - 23. Мы познакомились, видимо, в каком-то литературном кружке, и он был значительно меня моложе, на шесть лет. Когда он вернулся после армии и писал рассказы, то я уже был довольно опытный в литературе человек - писал сценарии, много печатался. Его рассказы не печатали, он работал в многотиражке, писал рецензии - в общем, пытался как-то зарабатывать себе на хлеб. И он буквально каждое утро ко мне приходил. Довлатов довольно сильно выпивал, ну что тут поделаешь? А утром что надо делать, когда ты сильно выпиваешь? Поправить голову. А я пиво люблю. У меня всегда в холодильнике было пиво, бутылок двенадцать. А у Сережи собачка была, фокстерьер, Глаша ее звали. Меня поражало, что он всегда, в любую погоду брал эту собаку под мышку и приходил ко мне в домашних тапочках, он ботинок не надевал. Мы сидели, пили пиво, и как раз тогда мы с ним особенно подружились.
А потом он стал работать в Пушкинском заповеднике, в Михайловском, каждое лето. Он все так же выпивал, я к нему приезжал, и меня всегда поражало - какое у него невероятное здоровье! Однажды осенью, это был ноябрь, он перепил, Сережа. Я вхожу к нему, а он лежит на земле, и даже лужа, в которой он лежит - замерзла, там лед. А он встал и не заболел, что меня потрясло. Кстати, в то самое утро случилась замечательная история. Он говорит: «Ну, раз ты уже проснулся, пойдем со мной на экскурсию, я тебе кое-что покажу». И мы пошли. В Михайловском есть домик няни Пушкина, Арины Родионовны, и Довлатов всегда начинал свои экскурсии от этого домика. Приехала делегация учителей, по-моему Московской области, он рассказывает им о няне и говорит: «Вот какие Пушкин написал гениальные стихи о своей няне! Я вам сейчас прочту эти великие стихи!» - и начинает: «Ты еще жива, моя старушка?». Я решил, что он с ума сошел! Но никто не сделал ему замечания. Или учителя действительно не знали, что это Есенин, или постеснялись его поправить.
Сигареты Бродского
Когда я приехал в первый раз в Нью-Йорк, то поселился у Бродского, и увидел страшную картину. Он просыпался и, в постели, голодный, закуривал первую сигарету. Я ему говорил: «Давай сперва позавтракаем!» (я и сам курю). А он отвечал гениальной фразой: «Женька! Если проснулся и не закурил, то и просыпаться не стоит!» Он был кофеман, он очень любил и понимал кофе, у него были сложные и дорогие кофеварки, и он закладывал туда... обычно на две чашки кофе кладут грамм пятьдесят? Он брал 400-500, и получались две кружки такого напитка, которым, наверное, можно было бы сразу убить человека. Он выпивал такую кружку, потом выкуривал пачку сигарет и не ел больше до вечера. А курил он много. Есть такое понятие - «цепной курильщик» - про человека, который прикуривает одну сигарету от другой. Он курил легкие сигареты - «Кент», но если их выкуривать в день по три-четыре пачки... Он очень дружил с таким английским поэтом Уистеном Хью Оденом. Оден был гениальный человек, и курил сигареты «L&M», а они были довольно крепкие. И Бродский в подражание Одену, которого он обожал, бросил свой суперлегкий «Кент» и стал курить «L&M». И уже через месяц у него был первый инфаркт. Он себя убил этими сигаретами.
Многие люди, меня окружавшие, уже ушли. Бродский, Довлатов, наш выдающийся кинорежиссер Илья Овербах... Многие уехали. Бобычев, например, живет в Америке. И мне одиноко без них. Но больше всего мне одиноко без моей молодости - она прошла, и больше всего я скучаю по своим молодым годам. По тому, что вошло в мою память, в мою душу... Есть такое поэтическое выражение: «тоска по дому, по судьбе, по молодому по себе». Я ностальгический человек, для меня все это имеет огромное значение. И у меня никогда не было мыслей об эмиграции. Я ленинградец, а это особый тип людей, особая атмосфера, куда входит и история города, и то, что называется Петербургским мифом, и все эти парижи и венеции мне Ленинграда не заменят. Я давно живу в Москве, но никогда нельзя перестать быть ленинградцем. Нельзя быть «бывшим ленинградцем», как нельзя быть «бывшим сенбернаром».
