Воля к достоинству

 Эта серия статей - не первая и, наверное, не последняя попытка понять и охарактеризовать специфику русского национального самосознания. Зачем? Россия живет в переходный период, и довольно часто слышится, что она должна построить жизнь так, как в цивилизованных странах, от которых она безнадежно отстала. И для этого она должна заимствовать основные модели экономического и жизненного уклада. А вместе с ними, конечно, и соответствующий набор духовных ценностей. Но возникает законный вопрос: действительно ли можно вот так взять и перенести культуру (духовную, экономическую) из одной страны в другую? Она ляжет же не на пустое место, она должна как-то встраиваться. И необходимо хотя бы понять, на что же она ложится. Что составляет духовную специфику этого пространства? И тут мы сталкиваемся с другой проблемой. А можно ли хоть как-то сформулировать это самое понимание? «Умом Россию не понять...» - мало найдется строчек, которые так часто бы цитировали. Я не знаю, можно ли понять умом Францию, или Индию, или Китай. И в этом смысле я не думаю, что Россия слишком оригинальна. В любой культуре есть что-то неуловимое, потому что культура - это жизнь, а, как сказал Толстой в мало читаемых эпилогах к «Войне и миру», если допустить, что жизнь может управляться разумом, уничтожилась бы сама возможность жизни. «Россия» - это не научная категория, и не научная категория «русское самосознание», которое составляет центр духовной культуры. Здесь кончается наука и начинается философия. Философия как рефлексия над культурой. Именно философия, особенно русская, озабочена вполне ненаучными поисками того, что принято обозначать такими выражениями, как «русская идея», «русская идеология». Выражения эти, надо сказать, сильно профанированы. И тем не менее поиски в этом направлении неизбежны, если мы не хотим довольствоваться самыми примитивными формами национальной идеологии. Поэтому я бы сформулировал задачу этих очерков следующим образом: это поиск идеала, того национального идеала, который сформировался в истории и в конечном счете определил специфику великой русской культуры, то, что отличает ее от других великих мировых культур. Здесь много спорного и субъективного. Меньше всего я претендую на знание абсолютной истины. Но если эти очерки (их планируется пятнадцать - двадцать) дадут представление о том, насколько непросто идеал формируется в культуре, какую роль он играет в духовной культуре, и дадут пищу к новым размышлениям на эти темы, я буду считать свою задачу выполненной.

Олег Альбертович Донских окончил наш НГУ, в свое время стал самым молодым доктором философских наук в СССР, написал ряд интересных книжек. Последние девять лет он прожил в Австралии, где напряженно работал, защитил докторскую диссертацию по философии на английском языке, стержнем которой являются его размышления о русском национальном самосознании.

Редакция «ВН» уверена, что это - одна из самых болезненных и актуальных сегодня тем в России, обсуждение которой мы начинаем этой публикацией.

Последний вызов России?

Уставшая нация

 Интересно живет сейчас Россия. Компас на русских улицах показывает на запад, а с востока их, эти улицы, тихо, но упорно и все громче осваивают китайцы. Когда смотришь на англоязычное оформление русских городов, можно, конечно, радоваться, что Россия твердо ступила на путь, который приведет к Западу. И, наверное, нужно радоваться, что в России уже много, а будет еще много больше китайских продуктов. (Впрочем, китайцы осваивают не только Россию). Россия наконец по-братски сольется с Эстонией и даже с Польшей в одних европейских объятьях. Но на эти чудные географические впечатления накладывается одно демографическое, которое вовсе не радует, - население русских городов выглядит усталым. Оно выглядит нарочито субпассионарным, это население, если пользоваться терминологией нашего знаменитого этнолога Льва Гумилева. Уставшая нация. Эта усталость особенно заметна по контрасту со ставшей привычной и уже успевшей смертельно надоесть телевизионной рекламой, которая с восторгом, достигающим степени высокого оргазма, сообщает о новых видах пива, прокладок и жвачек. Нация, уставшая от идеологического перенапряжения и не верящая теперь ни в свои силы, ни в западную помощь. Нация, живущая сегодняшним днем, но упорно получающая образование. Нация, теряющая мозги и пытающаяся обрести веру. Нация, которая, перестав стоять в очередях, торгует и строит, но не уверена, что будет жить в построенном. Нация, которой политики напрямую говорят, что ею манипулируют, и которая с этим добросовестно соглашается. Есть какие-то островки активной деятельности, спланированные по западным образцам, но эти островки мало заметны в океане усталости и равнодушия. Нация, которая по-настоящему не уважает себя. Единственная нация, представители которой, оказавшись наконец на том же Западе, охотно, с внутренне честной объективностью, со своеобразной мазохистской гордостью распространяются о собственных недостатках. И, окончательно теряя при этом уважение собеседников, считают, что приобретают их доверенность.

Неизбежность прошлого

 Усталость - это плохой симптом. Она не физическая, она духовная. Этот симптом свидетельствует о целом комплексе духовных заболеваний, главным из которых является надлом чувства самоидентификации. У русского человека больное самосознание, он вроде бы и гордится тем, что он русский (обычно в ответ на явное или мнимое оскорбление), а в то же время эта гордость у него какая-то неуверенная и озабоченная. Известно, что товарищ Черненко получил Ленинскую премию за разработку концепции советского народа, который был объявлен новой исторической общностью. Понятие «советского» объединяло все нации и народности Советского Союза. Вводя это понятие, научный коммунизм очередной раз доказал, что он не наука. Но, попадая в учебники, советский человек уже выпадал из истории. И к началу девяностых годов выпал окончательно. Исторический эксперимент по подстройке жизни под марксистскую схему сыграл в свое время плохую шутку. Разрыв с марксизмом - едва ли не худшую. Этот разрыв произошел еще до перестройки, с потерей веры. Советский человек не верил в то, что он составляет новую, более высокую историческую общность. Все это парило где-то в области теории и реальной жизни практически не касалось. За этим не было ни действительной веры хотя бы отдельных людей в интернациональное братство народов, как это было в период революции, ни вообще никакой веры. А именно вера лежит в основе человеческого существования, ведь человек - существо иррациональное, и только изредка разумное. Уход веры оставляет за собой ощущение духовной пустоты. Россия не гордо несет, а волочит на себе прошлое, которое, как она считает, ей не идет и которое она хочет преодолеть. Прошлое у нее болит и чешется, и она его расчесывает, утверждая, что это самоочищение. Но прошлого нельзя избежать. Его нельзя даже и забыть. Оно в остатках традиций, в привычках, в языке, в городских и деревенских пейзажах. Оно везде. Историю нельзя с себя снять, как немодное платье. Даже попытка такого стриптиза не проходит даром. Она в любом случае заканчивается большим разочарованием. И для зрителя, и для стриптизера. Считается еще, что прошлое можно переписывать. Есть такое понятие «палимпсест» - это когда с древней рукописи (например, с пергамента, который использовался, пока не пришла бумага) соскребают прежний текст и пишут новый. Я не думаю, что можно гордиться переписанной историей. Для этого прежнюю рукопись должны забыть по крайней мере два поколения. И потом, для того, чтобы история была Историей, тем, чем гордятся, в нее нужно верить. И, разумеется, России есть чем гордиться. Но усталый человек гордиться не будет. Когда он прикидывает, стоя в магазине, сколько может потратить на насущное, ему не до гордости.

Что такое «вызов»?

 Английский историк Арнольд Тойнби в своей знаменитой работе «Изучение истории» развивает концепцию «вызова и ответа». Вызов - это ситуация, которая опасна для существования данного этноса, народа, государства. Это может быть истощение ресурсов, эпидемия, угроза захвата и порабощения... Концепция вызова приобрела большую популярность. Вызов может касаться отдельных общественных групп, а может - всей страны. Так, увеличение продаж японских автомобилей в США рассматривалось как «японский вызов» американской автомобильной промышленности. А встреча с европейской цивилизацией оказалась роковым вызовом для многих этнических групп вроде небольших по численности народов Севера или американских индейцев, культура которых смогла перейти в третье тысячелетие не в нормальной форме перехода от родителей к детям, а лишь в форме написанных лингвистами и этнографами книг для любознательных читателей.

Россия сейчас живет в ситуации вызова. Вызова многомерного. Во-первых, это вызов масштаба. Переход от сознания сверхдержавы к сознанию «Верхней Вольты с ракетами». В советское время это еще могло быть хотя и горькой, но шуткой. А теперь... Даром такое не проходит. Россия проиграла холодную войну и капитулировала. Догоняя и обгоняя Штаты, она отстала еще от десятка стран. Сейчас она примеривается к тому, чтобы начать догонять Италию по объему производства. Это впечатляет, особенно если посмотреть на карту мира и сравнить Россию с Италией. Самое интересное, что с точки зрения географии масштаб страны изменился далеко не катастрофически. Россия остается обширнейшим государством на земле. Но изменился масштаб влияния и, соответственно, масштаб принимаемых решений. Россия испытала и продолжает до сих пор испытывать оскорбления со стороны бывших республик - партнеров по Союзу. Но для страны размером с континент такое положение невозможно, масштаб влияния не соответствует масштабу страны, и это создает болезненную напряженность сознания, которая выплескивается то в виде хулиганских выходок против «чуждых» этнических групп, то в виде популистских лозунгов отдельных политиков. Кстати, именно вызов масштаба создал и подпитывает ЛДПР. Чеченский вызов в данном ключе - это тоже в первую очередь одно из проявлений вызова масштаба.

Во-вторых, вызов демографический. Россия - умирающая нация. Рождается меньше, чем умирает, соответственно, происходит замещение традиционных этносов другими. Этот процесс, кстати, однозначно отличает Россию от Китая и ставит ее в ряд европейских стран, где идут такие же процессы.

В-третьих, вызов - и, наверное, самый тяжелый - вызов надлома самосознания, неопределенности самоидентификации. Россия - часть Запада и должна так развиваться, либо она должна развиваться как-то по-другому? Или все равно? Это еще и вызов истории. Россия должна опять обрести прошлое как ценность. Но не в том примитивном смысле, чтобы рисовать лубочные картинки счастливого деревенского прошлого добрых и гордых славян, которых иногда (или «всегда» - это зависит от степени ущемленности сознания автора) унижали и третировали злые масоны и прочие юристы. И противопоставлять эти умилительные картинки картинкам прозападным, где лапотная Россия рисуется в качестве примитивного монстра, случайно, в основном за счет воровства, забравшегося во внеземное пространство, не сняв при этом лаптей. Нет, это должен быть путь не дешевого самохвальства или не менее дешевого самоуничижения, но путь обретения достоинства. А достоинство невозможно без уверенности в праве на самобытность.

Будет ли ответ?

 Чтобы ответить на эти вызовы, и в первую очередь на третий (потому что если России удастся обрести самосознание достоинства, ответы на первый и второй не заставят себя ждать), российское сознание должно пройти горький путь Петра Яковлевича Чаадаева (1794 - 1856). Он стал первым ярким «западником» в истории русской идеологии, но при этом любил Россию никак не меньше славянофилов. Его позиция выражена в следующих словах: «Я предпочитаю бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать». В свое время Чаадаев обрушил на Россию свое философическое письмо, где писал, что «... мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось»¹ . «Мы так удивительно шествуем по времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому, что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда. Мы воспринимаем только совершенно готовые идеи, поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем, мы продвигаемся вперед по кривой, т.е. по линии, не приводящей к цели».² Можно соглашаться или не соглашаться с Петром Яковлевичем, но нельзя не признать, что он описал одну кардинально важную черту русского общественного сознания. То ли по лености ума (еще Пушкин сказал, что мы ленивы и нелюбопытны), то ли по какой другой причине, но мы все время пытаемся обойтись какими-то простыми моделями. То принимается упрощенный до экспроприации экспроприаторов марксизм, то небрежно списанная с западных образцов структура экономических отношений. И их со страстью, достойной лучшего применения, вколачивают в общество, каждый раз почему-то забывая тот простой факт, что модель эта строится не на пустом месте, а на уже хоть как-то, но возделанном. И тогда реформаторы начинают обвинять народ в том, что он не соответствует предложенной хорошей модели. То, организуя колхозы, обвиняют крестьян в том, что у них сохранились пережитки частнособственнических чувств, то, ликвидировав в процессе перестройки все рублевые накопления, обвиняют население в том, что к собственности оно относится без должного уважения. В общем, каждый раз оказывается, что народ какой-то неправильный, некачественный. И получается, что вместо последовательной и разумной политики с ясными целями идет какое-то безудержное и совершенно безответственное экспериментирование.

Возьмем хотя бы один пример. Образование, самый консервативный по своему характеру общественный институт, подвергается непрерывным реформам. Есть здесь чья-то злая воля или нет? Воли, если под ней понимать действительное направленное в определенную сторону усилие, пожалуй, не видно, а зла порождается предостаточно. Удивительно наблюдать, как простые очевидные ценности выворачиваются ради каких-то мелкотравчатых групповых интересов, дешевых амбиций. Конечно, зло, наносимое системе образования, - зло отложенного действия. Забастовка учителей не идет в сравнение по непосредственному эффекту с забастовкой водителей общественного транспорта. А забастовок учеников, которые не получат достойного образования в результате проводимых взрослыми (и по определению, более мудрыми), не бывает вообще. Тем не менее вред уже нанесен громадный, и перелома в этом процессе не видно. В результате, с одной стороны, рост числа студентов, а с другой - падение уровня знаний до немыслимых пределов.

Забавно наблюдать при этом, как, критикуя народ, реформаторы не оборачиваются на себя в зеркало, предполагая себя стоящими над народом. В свое время в послевоенной Германии под руководством Конрада Аденауэра был заключен социальный договор, когда все население, имея разные доходы, получало примерно одинаковую плату. Все сверх необходимого изымалось и шло на восстановление Германии. В России такое в принципе невозможно. Хотя бы потому, что никто никогда не поверит, что изъятые таким образом средства пойдут на восстановление промышленности, сельского хозяйства и пр. Конечно же, все пойдет к тем и через тех, кто удачно и удобно расположился в складках аппарата, к тем же реформаторам. И это прекрасно понимает народ, и это знают сами моделисты-реформаторы. (В этой ситуации критиковать и презирать народ становится особенно пикантно).

Это, конечно, не значит, что при разработке принципов долгосрочной политики не может учитываться опыт других стран, и, в частности, стран западных. Но здесь необходимо иметь в виду их конкретные цели при интеграции России в систему мировой экономики. В свое время в начале двадцатых годов замечательный русский мыслитель Николай Сергеевич Трубецкой писал так: «Сущность «русской проблемы» для романо-германцев состоит в том, что они смотрят на Россию как на возможную колонию. Они будут оказывать России помощь, ибо помощь требуется продолжительная, сделают это, конечно, не по филантропическим побуждениям и постараются поставить дело так, чтобы в обмен на эту помощь получить Россию в качестве своей колонии... России будет предоставлена тень, видимость самостоятельности, в ней будет посажено какое-нибудь безусловно покорное иностранцам правительство... Восстановление России возможно только ценою утраты ее самостоятельности»³. Разумеется, любое утверждение такого рода является резким упрощением действительного положения дел. Лев Толстой в «Войне и мире» замечательно показывает, сколько разных линий пересекается в любой точке истории, и поэтому ни предвидеть событий, ни разумно управлять ими нельзя. Но в то же время избежать обобщений и попыток угадать какие-то тенденции мы тоже не можем. В любом случае надо отдавать себе отчет в том, что каждая страна ведет себя в соответствии со своими интересами, и еще очень далеко до реализации принципа, сформулированного Владимиром Соловьевым: «Поступай по отношению к другому народу так, как ты бы хотел, чтобы он относился к тебе». И западные страны не исключение. Достаточно посмотреть, как «демократично и уважительно» по отношению к другим странам ведут себя США после того, как они стали единственной сверхдержавой. Это вовсе не значит, что Россия должна отгораживаться от США и Европы. Такое и невозможно, и не нужно. Но она не должна не учитывать возможность подобного к себе отношения.

Самосознание,
а не самодовольство или самоуничижение

 Вызов вовсе не означает физического исчезновения страны или народа. Это не геноцид. Население мягко растворяется в других народах, и реалии его культуры оседают в музеях. Просто по разным причинам утром просыпается все меньше и меньше людей, считающих традиционную русскую культуру своей.

Предвидеть, как будет развиваться российское государство в ответ на вызов, очень нелегко, если вообще возможно. Дело в том, что здесь работает слишком много факторов. Например, как Тойнби дает это в «Постижении истории». Один и тот же вызов - нехватка пищи. На этот вызов маленькие города-государства Древней Греции реагируют по-разному. Афины - специализацией и увеличением торговли. Коринф и Халкида - выводят колонии на заморские территории, и эти колонии повторяют свои метрополии. Спарта захватывает близлежащие города-государства и становится самым военизированным государством, поскольку ему надо держать в узде соседей. А если даже в такой относительно простой ситуации крошечные города-государства реагируют столь многообразно, то можно ли всерьез говорить о том, как будет развиваться столь сложное политическое образование, как Россия, да еще в условиях постоянно меняющейся обстановки.

Но если нельзя сказать, как вызов будет преодолен, то тем не менее можно совершенно четко сказать, что нужно для преодоления ситуации, для ответа на вызов. Поскольку решающий вызов - это вызов надлома самосознания, то и ответ понятен - необходима воля к достоинству. Не суетливое - с гонором, но без гордости - отстаивание своих прав в ответ на очередное оскорбление, но упорное утверждение собственного достоинства в любой ситуации. В свое время меня поразило одно место из Устава гарнизонной службы, где говорится о защите чести и достоинства часового. Поразило несоответствие между абсолютно униженным состоянием, в которое совершенно сознательно обращают новобранца, и высокими словами о достоинстве. Достоинство не может строиться на словесной шелухе. Оно строится только на обоснованном самоуважении, и, что критически необходимо для самоуважения, - на уважении того общества, в котором человек себя реализует, к его культуре. А это общество, в свою очередь, безусловно, строится на определенных традициях. На уважительном отношении к предкам, на том чувстве, которое Пушкин выразил в замечательных словах:

 Прошлое нельзя хаять, его нужно понимать. Именно понимание необходимо для любви. Нельзя любить заплеванное прошлое. Но нельзя любить и отлакированное. Потому что если прошлое отлакировать, оно теряет живую душу и превращается в куклу. А любовь нужна, потому что именно она дает надежду ответить на вызов. Вызов может преодолеваться только в каждой отдельной душе, но с опорой на духовную культуру нации. И в этом процессе происходит постоянное воспроизводство этой культуры и формирование новых элементов, которые в этом случае органично вписываются в уже существующее. Знаменитый нидерландский историк культуры Йохан Хейзинга говорит о том, что всякая культура содержит некое стремление. «Культура есть направленность, и направлена культура всегда на какой-то идеал, выходящий за рамки индивидуального, на идеал сообщества».⁴ И совокупность этих традиций формируется в наших условиях вокруг определенного идеала, который принято обозначать как «русскую идею». В свое время тот же Владимир Соловьев сказал, что идея народа - это не то, что он думает о себе во времени, а то, что о нем думает Бог в вечности. Если верить Владимиру Сергеевичу, мы, конечно же, не можем знать за Бога. Но мы должны верить, что такая идея существует. И она так или иначе реализовывалась в русской истории.

О смысле истории

 Здесь пересекаются два взаимоисключающих подхода. Научный подход в принципе отрицает всякую возможность поиска смысла в истории. «Смысл» - это абсолютно ненаучная категория. Научная история строится как ответ на вопрос «как», т. е. описательно, воздерживаясь от суждений о смысле. Кстати говоря, в этом случае история ничему не учит, как не учит жизни физика, химия или астрономия. Только в отличие от этих наук история не может и предсказывать, хотя бы потому, что каждая ситуация уникальна и не поддается обобщению. Нельзя «научно» изучать смысл жизни. Его нельзя измерить, оценить. Другой подход философский - это когда история народа рассматривается как целое и имеющее смысл. Чтобы понять различие этих подходов, можно обратиться к сравнению со смыслом человеческой жизни. С научной точки зрения жизнь человека не отличается от жизни любого другого существа. Смысл - ненужный довесок к анатомии или даже психологии. Получается, что анатомию и физиологию человека изучать можно, а для чего он живет - нельзя. Но в то же время сказать кому-то, что жизнь его бессмысленна, - это очевидное оскорбление. Мы убеждены, что каждое человеческое существо уникально и обладает особой ценностью. И что в его жизни смысл несомненно есть. Так же и в отношении народа. Смысл обретается и ощущается через ценности. А ценности - предмет философии, а не науки. Мы пытаемся понять себя. А поскольку мы можем понять себя только через историю, через традиции и ценности, оставленные нам предшествующими поколениями и которые мы должны передать потомкам, мы невольно и неизбежно приходим к понятию смысла исторического процесса. Мы ищем свою идею. И это, конечно, относится не только к русским.

Один пример.

Первого сентября 1947 года испанский священник, который читал проповедь огромной толпе, собравшейся на главной площади Саламанки, говорил следующее: «Испания существовала задолго до национального возрождения под руководством каудильо генералиссимуса Франко. Она существовала во времена Бурбонов и Габсбургов и до объединения Арагона и Кастильи, которое осуществили их католические величества Фердинанд и Изабелла. Она существовала во времена остготов и римлян и во времена Тубала (потомка Каина), который был первым, кто поселился в Испании, но она существовала даже еще раньше, до сотворения мира, в сознании Бога».⁵ Здесь национальная идея абсолютно ясно выражена как существующая в вечности. И, разумеется, в этих словах, наряду с национальной гордостью, проглядывается идея смысла национальной истории, потому что речь идет об идее, а не ее материальном, историческом воплощении.

Смысл истории народа выражается в его национальном идеале. Он может формулироваться, может не формулироваться, но он существует. Идеал своим существованием создает напряжение, необходимое для развития культуры. Потому что он всегда расходится с реальностью. Вопрос - насколько. Он может расходиться так далеко, что его абсолютная недостижимость приводит лишь к стагнации. Именно это произошло, когда рухнула вера в социалистический идеал, и разрыв между ним и действительностью стал непереносимым. Он может оказаться слишком близко к реальности, будучи чисто материалистическим, и тогда он также становится бесплодным в культурном отношении. Но в любом случае он есть, потому его отсутствие означает духовную смерть народа.

И его нельзя заимствовать. По крайней мере, его нельзя заимствовать здесь и сейчас. Для того, чтобы Русь осознала себя христианской, потребовалось около четырехсот лет, которые прошли со времен крещения в конце 10 века. Все, что заимствуется, ложится на уже существующую культуру, на возделанную почву (слово «культура» по своему происхождению и связано с обработкой почвы). И поэтому необходимо понять, куда кидать новые зерна, а не начинать с превращения почвенного слоя в пыль.

 1. П. Я. Чаадаев. ПСС и избранные письма. Т. 1. М., Наука, 1991. С. 323.

2. Там же, с. 326.

3. «Русская проблема» // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., Наука, 1993. С. 50.

4. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М., 1992. С. 259.

5. H. Koenigsberger «Spain» // National Consciousness, History, and Political Culture in Early-Modern Europe. Ed. by Orest Ranum. Baltimore and London, 1975. P. 144.